Реальные отношения возрастных именований покрыты патиной многих переосмыслений каждого определенного возраста. Вдобавок сохраняется некая дуальность восприятия смысла жизни: язычество и христианство еще не слились в общем понимании. В древнерусском «миру» сохранялось еще языческое представление о строгой цикличности жизненного процесса, и эти циклы можно описать так: дҍтя (или робя), с распределением по полу после обряда инициации (пострига; см.: Пропп, 1946) – отрокь или дҍва, с последующим усилением социальной характеристики и с разграничением по хозяйственным и прочим функциям в границах рода, дома или государства – мужь ижена, наконец, пора покоя, постепенное отступание в мир предков – старъ дҍдъ или стара баба.

Древний человек не признавал боли, боялся, избегал ее. Слово, обозначавшее болезнь или болезненное состояние, было под запретом. Оно и не дошло до нас: мы не знаем, каким именно словом обозначали это состояние древние славяне. Наоборот, к больному нужно было привлечь добрые силы, убедить его самого, что он здоров или, по крайней мере, выздоравливает, что он ничем не отличается от остальных членов племени.

Страдающему человеку говорили, что он болен, что он болеет, и называли его самого словом боль. Корень этого слова передавал значение силы, мощи, а значит, и здоровья. У слова здоровье еще не было известного нам значения; в далекие времена оно произносилось иначе (съдорвъ) и значило ‘крепкий, как дерево’; употребление его по отношению к человеку было не более чем метафорой. Древним казалось, что если в ритуальном действе назвать человека сильным – он станет сильным. До сих пор в русском языке корень боль- сохранил первоначальное значение в словах большой, больше большенький – говорит женщина о старшем сыне, указывая на то, что он самый сильный и крепкий из ее детей; болярин – говорил князь о старшем своем помощнике, подчеркивая его особую роль в дружинной среде (ср. другую этимологию: Фасмер, т. 1, с. 203). Когда-то этот корень был в составе многих слов: больма ‘больше, сильнее’, больство ‘превосходство, преимущество’ болеждь или боледина наряду с равнозначным им больной, а в другой форме и балий ‘врач’, бальство ‘лекарство’.

Но вот болҍти выражает уже какое-то новое качество: этот глагол образован от прилагательного и выражает побуждение к дейст в и ю, в результате которого и приобретается здоровье. Лингвисты называют такие глаголы фактитивными. Поэтому у слова болҍти мы можем определить и тот смысл его, который был связан со значением корня, и тот, который стал обобщенно грамматическим: болҍти значит ‘получать силу, выздоравливать’. И само прилагательное боль, обозначавшее сильного, здорового, впоследствии породило два слова с усложнившимся морфемным составом, но прямо противоположных значений – сильного (большой) и слабого (больной). В переводах Кирилла и Мефодия (во второй половине IX в.) боль еще сохраняется как синоним слова больной. Но древняя магия слова уже исчезла, «внушение словом» получило иные формы. На пути к IX в. славяне в ходе дальнейшего общественного развития получили новые термины для обозначения болезни; нерасчлененность синкреты «боль» сменилась двумя самостоятельными понятиями.

Появилось слово недугъ, а вслед за ним и немощь (в русском произношении немочь). В старославянских переводах немощь отмечается позже слова недугъ. Эти слова, и особенно недугъ, постепенно входили в древнейший ряд именных образований с приставкой-отрицанием не-. Ср.: неклен – это клен, но маленький (не дерево, а куст), так же различаются ель и негла, вод и невод отрицанием тождества при наличии сходства (Марков, 1972). Таково и значение слова недуг: недужный сохраняет силу (он тоже сильный, могучий, на что и указывает корень -дуг-, который сохраняется в современном слове дюжий), но не всю, не полностью, а отчасти. Поэтому в древних текстах мы и отмечаем близость значения слова недугъ к «малосилию», а не к «бессилию»; ср., например: греческое adynamía переводят словом бессилие, а не недуг. «Недуг» – малосилие, но все-таки сила. Когда в 971 г. князь Святослав одолел в бою греческое войско, греки прислали послов и сказали: «Мы недужи противу вам стати, но возьми дань на насъ и на дружину свою: и поведайте нам, сколько вас» (Лавр. лет., с. 21); они говорили о своем малосилии, но не о полном бессилии. На это намекает и летописец, добавив еще от себя: «Так сказали греки, льстя русичам». Впоследствии обманом же и одолели греки Святослава. В летописном тексте недугъ, недужь можно понимать и как «бессилие», потому что к X в. старое значение уменьшительного не- совпало уже с новым значением отрицательного не-, которое до этого употреблялось только с глагольным корнем.

Особенно ясно такое развитие значения можно проследить на судьбе другого слова – немощь. Сначала оно значило то же, что и недугъ, – ‘маломощье’. Но к X в. наряду с немощь появляются и другие слова с тем же значением: маломогы, маломощь, маломочи ‘немощен’. Слова малодужный в этом ряду нет. К данному времени слово недугъ стало соотноситься с понятием «болезнь», а не «малосилие», и потому никаких замен на сходные с последним слова уже не допускало. Одновременно и боль стало обозначать больного и боль, и болҍти – ‘страдать от болезни’, а не ‘выздоравливать’.

Осмысление болезни как нездоровья уже завершено, и случилось это таким образом: сначала говорили о болезни, подразумевая, что человек выздоравливает, набирает силу; затем, употребляя те же или сходные с ними слова, стали иметь в виду, что человек малосилен; наконец прямо признали, что больной человек страдает от боли и в данный момент является бессильным.

Так постепенно освобождались от суеверных представлений о самом страшном – о болезни. Она объективировалась в сознании. Признать реальность болезни значило, между прочим, утратить веру в волшебную силу шамана, который помогал больным набирать силу, значило усомниться в лекарских возможностях колдуна, который способствовал устранению малосилья, и обратиться к врачу, способному лечить, а не целить (делать целым); ведь и шаман и колдун всего лишь исцеляли, т.е. словом доводили малосилье до полной (целой) силы, тогда как «лҍка́ лечит» – это лекарство.

Легко обнаружить соответствие между состоянием хворого и действием над ним. В одном из «Слов» Кирилла Туровского (Кирил. Тур., с. 40) окружающие спрашивают Лазаря, воскресшего по воле Иисуса: «Почто въстал еси от немощи? Почто исцҍлҍл еси от недуга? Почто прҍмҍнился еси от болҍзни?» Ни разу не смешиваются эти слова, так и дальше: «ицҍлҍвый от недуга», «господь поможеть мнҍ на одрҍ болҍзни моея и весь недуг мой обратилъ въ съдравие» – «кто же он, иже тя створи цҍла?». Из немощи поднимаются, недуг исцеляют до «съдравия» (очевидно, цҍлити недугъ – основное выражение для XII в.), но о болезни говорят как о чем-то, что находится вне человека. Прҍмҍнился – переменился, принял иной вид, стал другим. Болезнь – это тот предел, за которым начинается нечто новое, бесповоротно изменяющее человека; так же вот и Владимир Красно Солнышко «бяше болестью одержимъ в той же болҍзни предасть душю свою въ руцҍ божии» (Похв. Влад., с. 151). «Немощь», «недуг», «болезнь» воспринимались как степени усиления одного и того же состояния и, в зависимости от точки зрения на них, одновременно изменялись и значения слов: слово недугъ стало обозначать болезнь, немощь – также болезнь, но чаще слабость – от старости ли, болезни, переживаний, раны, тяжелой работы. В одной рукописи XI в. немощьный значит ‘трудный’; трудное дело – такое, которое ты бессилен выполнить.