— Ничего не могу придумать, — вздыхал Гьика и проходил мимо с таким видом, словно был в чем-то виноват. Да и самое слово «огонь» возбуждало в нем тревогу. Стоило вспомнить о нем, как сразу же перед глазами возникали языки пламени и клубы дыма; слышался треск, вопли, плач… Такую картину пожара ему довелось видеть в Каламасе, когда сгорел дотла дом одного крестьянина. Случилось это так… Жена этого крестьянина пекла лепешки и — такая неосторожная — положила в печку слишком много сухих дубовых сучьев… Пламя взвилось под самую крышу, искры попали на солому, и вмиг хижина запылала. Нет, с огнем шутить нельзя!.. А ведь в пятидесяти шагах от башни находятся дома Шоро и Зарче, — не дай бог, на их соломенные крыши попадут искры! Тогда они пропали! А виновником окажется Гьика! Разве мог он это допустить? Вот почему Гьика никак не решался на поджог… Он боялся с кем-нибудь посоветоваться, а когда думал о своем плане, мурашки пробегали у него по коже.

В один прекрасный день кьяхи собрали на площади Шелковиц крестьян по одному от каждого двора и объявили им волю бея: весь хлеб должен быть доставлен в Корчу, куда он запродан на корню.

— Завтра — и ни днем позже — все лошади и ослы, все телеги, какие только есть в селе, должны быть нагружены зерном и отправлены в Корчу, — приказал Леший, постегивая по сапогам хлыстом с богато украшенной ручкой, которую ему прислал из тюрьмы один его приятель.

— Мне завтра надо на мельницу ехать, у меня в доме — ни горстки муки… — почесывая затылок, возразил Шоро.

— А я собирался в лес за дровами, — продам их и заработаю хотя бы на ок муки… — пробормотал Барули.

Кара Мустафа вытаращил глаза, заскрежетал зубами, погрозил хлыстом и со злостью в голосе крикнул:

— Завтра и не позже! Завтра!

— Ну конечно, Мустафа эфенди, ну конечно же! Ради его милости бея мы готовы отправиться хоть сегодня, а не то что завтра. Наш долг — доставить хлеб, куда соизволит приказать бей, — проговорил Рако Ферра. И в словах его и во всех его движениях было столько угодливости, словно он, пресмыкаясь, лизал Лешему сапоги.

Гьика легонько подтолкнул Петри. Юноша покраснел и опустил голову.

— Молодец, Рако! Только ты один здесь настоящий человек, а эти… А эти!.. Эх, если бы Каплан-бей мне только позволил, я всех бы их до единого облил керосином и сжег живьем! — проскрежетал Леший и со всего размаху стеганул хлыстом по стволу шелковицы.

— Послушать только! Он бы всех нас облил керосином и сжег живьем… Так прямо и сказал! — горько усмехнулся Петри.

Однако Гьика не придал значения словам надсмотрщика: разумеется, Леший именно так и должен говорить, но он произнес одно слово, которое Гьика удивленно и радостно повторил за ним шепотом:

— Керосин!..

Можно было подумать, что это счастливое открытие сделал сам Гьика, но ему немного страшно было додумать до конца все, подсказанное этим словом.

— Послушай, добрый Мустафа эфенди! Пусть Шоро и Барули съездят с утра на мельницу, свезти в Корчу хлеб они успеют и после, — проговорил дядя Коровеш.

Леший метнул на него злобный взгляд.

— Никого я не отпущу! Все должны с утра ехать в Корчу. А ты, старик, придержи язык!

Коровеш ничего не ответил на этот грубый окрик. Открыл свою табакерку и принялся скручивать цигарку.

— У меня завтра в Поле работа…

— А у меня навоз на гумне не убран…

Так переговаривались между собой крестьяне. Каждый должен был бросить свое дело и по принуждению отправиться со своими лошадьми и ослами в Корчу. Все это займет не меньше двух дней… А расходы!..

— Добро бы только нас гнали… А то запрягай и скотину!..

— Лошадь — тоже живая тварь… И устанет, и есть захочет дорогой… А сунься-ка на постоялый двор за сеном! Опять же деньги! Бею, небось, до этого дела нет!

— Почему бей не наймет два-три грузовика? Они живо доставят весь хлеб, куда ему надо. А мы как-нибудь довезем его до шоссе.

— Очень ему это надо! У кого есть щипцы, тот не станет обжигать себе пальцы!

— А этот змей, этот Рако Ферра!.. Заладил одно: «Мы все поедем, непременно!» Когда же дойдет до дела, он и лошади своей не даст и сам куда-то запропастится!

Так говорили крестьяне; и только один Гьика молчал, думая о чем-то своем. Даже Петри удивился:

— Что с тобой, Гьика? Ты сам не свой. Ничего не поделаешь, придется везти хлеб. Стену лбом не прошибешь! Слышал, как он сказал: «Всех бы их облил керосином и сжег»?.. Ему бы только головы рубить! Думаешь, не сумеет? Да ведь это настоящий палач!

А Гьика лишь покачал головой и еще раз прошептал:

— Керосин!

Леший назначил час, когда крестьяне должны явиться с телегами для погрузки зерна. Затем все разошлись.

— Видел? Он сегодня и не пикнул! Это потому, что я недавно как следует его отделал! — обратился Кара Мустафа к Рако, провожая взглядом уходившего Гьику.

Рако посмотрел ему вслед и улыбнулся.

— «Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело!» — сказал я ему, — продолжал Леший, — и предупредил в открытую: «Если ты еще раз позволишь себе что-нибудь подобное, я тебе голову сверну! Даю тебе честное слово». И в самом деле, если он хоть малость провинится, велю раздеть его догола, поставить на площади и хорошенько отстегать крапивой! Так что ему после этого будет стыдно на селе показаться! Видел, как он повесил нос? И здесь стоял, будто мокрая курица!

Кара Мустафа рассказывал своему приятелю про Гьику в насмешливо-пренебрежительном тоне, имея в виду недавнее происшествие. Как-то Гьика вместе с сестрой возвращался с поля. Шли они по тропинке через рощу и пели новую песенку, которую сами сложили:

Дритас с беем нынче в ссоре,

Ой, ой, ой…

Случайно поблизости оказались Леший и Яшар. Они прислушались к песне и разобрали ее слова. А слова были про налоги, про тяжкий труд на бея и — что самое ужасное — про самого бея! Лешему кровь ударила в голову, и он с ружьем наперевес преградил путь Гьике и его сестре.

— Ах ты разбойник! Ах ты негодяй! Про кого ты осмеливаешься петь такие срамные песни? — заорал он, готовый ударить Гьику.

Перепуганная девушка вскрикнула. Гьика остановился и, сжимая в руке топор, спокойно посмотрел Лешему в глаза.

— В чем дело? Разве правительство запрещает петь?

— Я тебе покажу, разбойник, негодяй! — заскрежетал Кара Мустафа, и на губах у него выступила пена.

— Заткни глотку, не ругайся! Постыдился хотя бы девушки! — с невозмутимым хладнокровием отрезал Гьика и, бросив на него исполненный презрения взгляд, продолжал свой путь.

— Разбойник! Я еще тебе покажу! Ты еще увидишь, что я с тобой сделаю! — кричал ему вслед Леший, однако сам оставался на месте.

Вот об этом-то происшествии Леший рассказывал Рако Ферра и другим своим приятелям, но только в сильно приукрашенном виде.

— Представь себе, Рако, я закатил ему пощечину! Морда у него сразу стала красная, как огонь, а из глаз искры посыпались! «А-а-ай!» — завизжала молодая сука, бывшая с ним, и наутек! Разбойник что-то хотел сказать, а я его р-раз по другой щеке! «Спой-ка, спой-ка еще!» — сказал я ему. Ну, а ему уже не до песен!..

Этот рассказ слышали в селе многие, так что в Дритасе вскоре распространился слух о том, что на лесной просеке Леший до полусмерти избил Гьику. Слух этот дошел и до самого Гьики, но его никак не тронул.

Со сходки Петри возвращался вместе с Гьикой. У Петри тревожно билось сердце: он все ждал, что вот-вот Гьика заговорит с ним о тесте, который сегодня открыто защищал интересы Каплан-бея. Однако Гьика, идя рядом, не проронил ни слова, а когда они расставались, попрощался с Петри очень холодно, — это случилось впервые. У юноши пребольно сжалось сердце.

«Конечно, — решил Петри, — Гьика на меня рассердился за то, что я не возражал тестю».

То, что Рако Ферра говорил глупости, было Петри понятно, но, если бы он в присутствии всех начал спорить с тестем, это было бы еще глупее.