Уже в автобусе из Шереметьева Саша от боли не мог сидеть – и вынужден был встать и ехать, держась за поручень, буквально повиснув на нем.

Добравшись домой, мы начали возить Горшкова по клиникам Москвы. Проехали все наши диспансеры. Нам всюду говорили одно и то же – «невралгия». И дома Мила грела его в ванной. Но легче не становилось. Наоборот, он начал помирать.

Мила до последнего думала, что Саша сможет отлежаться. И что эти рекомендованные ванны помогут. Но однажды он в горячей воде потерял сознание.

И тут уж я сказала: хватит заниматься самолечением, поехали к серьезным врачам.

Нам посоветовали потрясающего диагноста Владимира Сыркина. Говорили, он самого Брежнева лечил. Этот специалист и сейчас занимает целый этаж в клинике на Пироговке.

Сыркин двумя пальцами постучал то там, то здесь, без всякой аппаратуры. И меня спрашивает: «Слышите, Елена Анатольевна?» Ну что я могу слышать: где-то звук нормальный, а где-то глухой.

Так светило диагностики прошел всю грудную клетку, потыкал в районе сердца – и ушел куда-то в район легких. И сказал фразу, которую мы запомнили навсегда: «Для меня как для врача это было бы очень смешно, если б не было так грустно. У него сердце ушло на пять сантиметров вправо!» И добавил: «А в легких-то у пациента – какая-то жидкость!» Какая именно и сколько ее – даже этот чудо-врач не мог определить без специального оборудования.

И он нам сообщил, что в Москве существует единственный специалист, Михаил Израилевич Перельман, который способен взяться за спасение Саши. Именно он – главный специалист по легочным заболеваниям.

Я позвонила нашей хорошей приятельнице Люде Бещевой. Ее отец, Борис Павлович Бещев, был тогда министром путей сообщения, – и Перельман, как тут же выяснилось, его тоже консультировал.

Министр послал за Перельманом машину. У специалиста был выходной. Он отдыхал на даче. Его везли из-за города.

А мы по рекомендации Сыркина рванули в центральную железнодорожную больницу на Волоколамском шоссе. Горшкова мы повезли, когда в Москве уже совсем стемнело. Была отвратительная снежно-грязная каша, какая часто бывает в столице в начале февраля. Выскочили на улицу, с трудом поймали какой-то разваливающийся «рафик». Кричим водителю: «Гони, чемпиону мира Александру Горшкову плохо!» Своих фигуристов-чемпионов страна тогда знала в лицо. И водитель этот Сашу узнал. И погнал, дребезжа и едва не рассыпаясь на ходу.

Наш пациент при каждой встряске машины откидывался назад. Во-первых, боль была дикая. Во-вторых – сил держаться у него уже не оставалось.

Мы втроем Сашу в машине держали – я, Толя и Мила. Еле-еле его довезли.

И вот мы все в дикой тревоге ждем Перельмана в больнице РЖД на Волоколамке.

Тот приехал, вошел в реанимационное отделение, и сразу вот таким огромным шприцем выкачал из легкого полный шприц крови.

Вообще же из легкого у Горшкова откачали около двух литров крови. Когда Перельман увидел такое количество, он мне сказал: «Спасибо, что пациент – спортсмен. Другой, обычный человек, давно бы умер».

Нам повезло – Саша привык к кислородному голоданию с нашими постоянными сборами в Терсколе, на Северном Кавказе, на высотах больше двух тысяч метров.

А тут еще у Горшкова оказалась первая группа крови и резус отрицательный! Редкая группа. Ее в больничной базе не было. А плазмы крови в 1975 году еще не существовало.

Но я-то, как оказалось, для переливания идеально подходила! У меня как раз такая резус отрицательная группа. Меня тут же повезли в операционную. Взяли кровь – ему нужно было хоть что-то в тот момент, хоть стакан. Словом, стали мы с Сашей с тех пор кровными братом и сестрой.

Однако для операции нужно больше – на стол без достаточного количества крови не положат!

И вскоре откуда-то привезли вот такого бугая – он в дверь едва проходил. Лет двадцати с небольшим. Здоровья и сил, видно, на двоих хватит. С первой резус отрицательной группой крови.

Перельману в операции ассистировали еще несколько классных хирургов. Потом один из них мне сказал, что та операция была абсолютной авантюрой.

Не буду вдаваться в детали, я не специалист, но скажу, что на плевре было несколько пузырей – и один из них лопнул. Перельман все это ликвидировал. До него никто ничего подобного в мире не совершал. Нам сказали, что еще час промедления с операцией – и было бы поздно.

Сегодня, больше сорока лет спустя, уровень и медицины, и диагностики, и логистики, конечно, иной – и никто не может представить себе ужас того, что происходило в тот момент.

Александр Горшков очень мужественный человек. Любой из сегодняшних танцоров – я в этом уверена – завалился бы раз и навсегда.

Сейчас, оглядываясь назад, прихожу к выводу, что чуть ли не каждый год приходилось кого-то спасать от чего-то. Муж иронично зовет меня, когда вспоминаем критические ситуации, «мать Тереза».

А Мила Пахомова, несмотря на свой интеллект и образование, все время к гадалкам ходила. И вот те ей нагадали, что 1975-й – кровавый год. И он будет очень тяжелым – почему-то именно для «козерогов». А так уж вышло, что мы с ней обе под этим знаком родились. Когда она мне с дрожью в голосе эту информацию от гадалок сообщила, я ей сказала: «Пошла ты, Мила, знаешь куда?»

Но это было до того, как мы едва не потеряли Сашу.

Той зимой 1975-го неприятности сыпались одна за другой.

Пахомова и Горшков, разумеется, уже не могли ехать ни на какой чемпионат мира – не только в качестве лидеров, вообще никак. Другого чемпиона Европы из моей группы, Владимира Ковалева, сразу попытались отодвинуть с пьедестала чемпионата мира. Наталью Линичук и Геннадия Карпоносова, мою вторую танцевальную пару, ставшую только что бронзовыми призерами чемпионата Европы – меняют местами с Ириной Моисеевой и Андреем Миненковым.

В общем, по группе Чайковской был нанесен сильнейший удар.

Но главным тогда было спасать Горшкова.

Врачи осторожно говорили, что наш чемпион при удачном стечении обстоятельств сможет встать и пойти через два месяца. В самом лучшем случае – через месяц. Если очень повезет. Именно – встанет и сможет просто двигаться.

Никто из специалистов медицины просто не мог предположить, что через несколько недель Александр Горшков выйдет на лед.

На чемпионате мира, который должен был пройти в США в первой декаде марта, нужно было представить новые обязательные танцы. В том числе и наше танго «Романтика». Международная федерация конькобежцев (ISU) должна была их утвердить – и представить всем национальным федерациям. Как образец того, как нужно это катать.

Горшков вышел на лед после операции через две недели! Благодаря не только удивительной выносливости и тренированности своего организма, но и силе воли. Такую сегодня уже не встретишь. Он начал двигаться по чуть-чуть. А ведь через три недели предстояло лететь в Америку!

Все еще усложнилось тем, что чемпионат мира проходил в Колорадо-Спрингс, на высоте около 2500 метров. Где не то что танцевать сложно – после 10 шагов уже одышка возникала с непривычки. К тому же в американском среднегорье хуже, чем в любимом нами Терсколе.

Вначале после каждого проката в этих американских горах Саша в прямом смысле ложился на бортик. После трех серий его буквально волокли в сторонку. Саша садился на пол, а Чайковский давал ему кислородную маску. В маске он мог отдышаться чуть-чуть. А мы-то думали, что уже все.

И тут-то Горшков вдруг ожил. И сказал, что хотя прошлые ночи ему было трудно дышать, но сейчас уже вроде и ничего. Это было удивительно.

После чемпионата мира часть сборной должна была ехать в заранее оговоренный месячный тур по Северной Америке – Сан-Диего, Калгари, Чикаго, Ванкувер, Калифорния. Пахомова и Горшков были включены в состав группы задолго до операции на легком, и американцы, конечно, хотели видеть их.

Слухами земля полнится. Кто-то дома пустил слух, и он быстро прошел по всей стране, что Александр Горшков то ли погиб в Америке, то ли при смерти находится, а власти скрывают от народа трагедию кумира миллионов.