И вот мы прибыли в Сан-Диего. Поздняя ночь, наверное, часа два. Нас поселили в каком-то пятизвездочном отеле, где, как назло, местная баскетбольная команда бурно праздновала свое чемпионство. Все негры ростом выше двух метров широко гуляли со своим кубком и всем, что к нему прилагалось.

Тут-то и раздается звонок у меня в номере. С ресепшен на английском, разумеется, мне сообщают, что меня спрашивает Москва (ну конечно, там ведь уже день, почему бы не позвонить!).

Вообще-то в нашей группе был официальный руководитель. Но поскольку он и на русском-то говорил с трудом, то обращались по любым вопросам все время ко мне.

Звонил руководитель Олимпийского комитета Виталий Смирнов:

– Здравствуйте, Елена Анатольевна, как вы там?

– Да хорошо, все живы-здоровы, катаемся отлично.

– А как дела у Милы с Сашей?

– Да замечательно катаются. Их принимают на ура.

– А как там здоровье Горшкова, он может подойти к телефону? – продолжает выпытывать Смирнов.

– Виталий Георгиевич, – отвечаю я, желая послать всех к черту, – тут огромный отель, и Саша живет очень далеко от моего номера. И он сейчас, конечно, спит.

Идти действительно надо по какой-то бесконечной лужайке с высокой травой мимо безразмерного открытого бассейна на другой конец отеля.

И вот я, проклиная все на свете, накинув на ночную рубашку свою норковую шубу, вхожу в огромный лифт. А в лифте двухметровые баскетболисты с пивом орут мне что-то. И я думаю – ну вот и смерть моя пришла.

Я им прокричала нечто вроде «конгрэтьюлейшн!» – и быстрей-быстрей выскочила на территорию, пробираюсь по траве мимо этого бесконечного бассейна. Дохожу наконец до корпуса, где Мила с Сашей живут, а там… заперто!

Я пробираюсь обратно к себе в корпус. С ресепшена звоню по телефону в номер Пахомовой. Там, естественно, долго не подходят, потом сонная Мила наконец берет трубку: «Лена, что случилось?»

Я ей говорю: «Буди Сашу!»

И все это время на телефоне в моем номере «висел» Смирнов, ждал подтверждения, что Горшков жив.

В общем, говорю Саше, что по поручению министра спорта Сергея Павлова нам звонит глава Олимпийского комитета Виталий Смирнов, чтобы узнать, как там дела у чемпиона мира Александра Горшкова. И Москве надо непременно услышать голос лучшего танцора мира. И явно наш разговор слушает не один только Смирнов.

И вот приходит полусонный Саша:

– Да, Виталий Георгиевич, здрасьте. Да, я спал. Что? Нет, у меня все хорошо. Как мы катаемся? Да отлично катаемся…

Вот так в ночном мартовском Сан-Диего мы развеивали прошедший по Москве слух, что у Горшкова в американском турне взорвалось легкое и он умер.

Главным – и завершающим – в нашей долгой работе с Пахомовой и Горшковым стал, конечно, 1976 год – год первых Олимпийских игр, где в программе были танцы на льду.

В Инсбруке жуткие условия были в Олимпийской деревне. В особенности были проблемы с транспортом. Когда до начала выступления Милы и Саши оставалось всего ничего, я чуть не опоздала на первый в истории старт советских танцоров на Играх!

Валентин Сыч, отвечавший за зимние виды спорта, настаивал, чтобы я шла в колонне советской делегации на открытии Игр.

Я вскипела: «Лукич? Ты соображаешь, что говоришь? Я должна быть со своими спортсменами! А не в колонне! Мы сейчас профукаем Олимпиаду!» А надо сказать, что Пахомова с Горшковым, если меня рядом с ними нет за час до начала стартов, уже начинали психовать.

Открытие Игр тогда проводили в каком-то альпийском ущелье с односторонним движением, где с одной стороны подъезжали, с другой, через какой-то тоннель, выскакивали. И вообще, ехать мне во Дворец не на чем. Машины нет!

Вызвали переводчика. Местного парня, которого закрепили за руководителем нашей делегации Сергеем Павловым – он-то был на машине.

И когда в беличьей тяжелой парадной шубе я наконец ворвалась в раздевалку, у Пахомовой сразу стало меняться лицо… А я делаю вид, как будто ничего не произошло. И что я уже давно тут – просто до сих пор занималась неотложными делами.

У Пахомовой и Горшкова в Инсбруке все прошло очень уверенно, здорово и мощно. Это была абсолютно убедительная наша победа. Мила светилась со своей голливудской улыбкой. Как только она видела телекамеру, ее губы как бы автоматически раздвигались.

За восемь лет до этой Олимпиады, в 1968 году на Олимпийских играх во французском Гренобле, мы показали русский танец «Березка». Мы представили танцы как полноправный вид фигурного катания. И вот спустя восемь лет и два олимпийских цикла мы выступаем в этом виде и побеждаем.

Не могу еще раз не вспомнить главу технического комитета ИСУ британца Лоуренса Демми. Он никогда не говорил, что мы – локомотив мировых танцев. Но всегда подправлял наше развитие так, чтобы мы этим локомотивом стали. Он направлял развитие самого вида спорта.

А на то, что писали о Пахомовой и Горшкове, я не обращала внимания, мне было безразлично. Я никогда не смотрю в прессе отзывы о моей работе и о выступлениях моих фигуристов. Ни до, ни после. Я как никто знаю, где у нас плохо. И где у нас хорошо. Меня тогда интересовало мнение Демми и еще одного-двух специалистов.

В олимпийскую программу в Инсбруке я ввела новые испанские шаги. Никто не мог представить, что их можно на льду воплотить. Это особые шаги. Отбивание дроби в сапатеадо, испанской чечетке, – как ее перенести на лед? Я придумала, перенесла, и зал забился в экстазе, когда это увидел.

В Инсбруке на нас смотрел весь мир, съехавшийся туда. На трибунах не было простых зрителей – нас оценивали спортсмены и тренеры, которые понимают, чего стоит труд на льду. Зал гремел и орал, очень хороший был прием. Олимпийская публика – не публика чемпионатов мира.

Как мы отметили первую олимпийскую победу наших танцоров?

Я лично «очень содержательно» отметила. С Наташей Линичук поехала на допинг-контроль. А меня туда не пускают. А у нее накануне была дикая температура и обезвоживание организма.

До четырех часов утра мы с ней просидели – провели «замечательную» ночь.

Линичук с огромным трудом что-то из своего организма наконец исторгла. Я увезла ее домой, уложила спать и закрыла ее номер на ключ.

И сама закрылась. Чтобы никого не видеть, не слышать. И чтобы никто не разговаривал со мной.

А на следующий день мы с Татьяной Тарасовой, моим мужем Толей и еще несколькими «представителями прессы» сели в старинном австрийском ресторане, накрыли отличный стол. И очень хорошо отметили первое танцевальное золото.

А дальше чемпионов и призеров зимних Игр посадили в поезд, который из Инсбрука нас привез в какой-то другой город. Там мы пересаживались в поезд до Парижа.

Мы ехали в таком вагоне – с тремя пассажирскими полками. На нижней полке лежала Татьяна Тарасова. На среднюю, куда и влезть-то нельзя было – протиснулась я, худая еще была. А надо мной с температурой сорок помирал Андрей Миненков. Мы взяли его к себе в купе, чтобы он других спортсменов не заразил.

Вот в таком замечательном виде победоносная сборная по фигурному катанию отправилась в Париж после Олимпиады на показательные выступления.

Нас поселили в Париже в гостиницу где-то в центре. А мы уже не хотим ни-че-го. Акклиматизация в австрийских горах прошла, и вот в Париже, на равнине, – вторая акклиматизация. Какой организм такое выдержит?

Зато через месяц в шведском Гетеборге на послеолимпийском чемпионате мира – 1976 условия были прекрасные. Мы приехали в свои пятизвездочные гостиницы и выигрывали все, что возможно.

После этого надо было заканчивать. Я ребят не подталкивала к такому шагу. Они сами к этому пришли. Осенью 1976-го.

Всегда говорю, что я хороший тренер – потому, что не отбила охоту у своих учеников заниматься тренерским ремеслом.

Людмила Пахомова стала заниматься с молодыми фигуристами сразу после спортивной карьеры и, если бы не страшная болезнь и несправедливо ранняя смерть в 39 лет, могла стать большим тренером.

Александр Горшков уже много лет возглавляет нашу Федерацию – и только по его просьбе я иногда еще берусь за тренерскую работу со спортсменами национальной сборной…