И я пресекаю поток несвязанных дрожащим голосом слов поцелуем. Гермиона ногтями впивается в мои плечи, пытаясь оторвать от себя, а я помню только первую часть ее фразы.

— Говорил и думаю так. Это чувство всегда жило во мне. С самой первой нашей встречи, ненавидя тебя словом, я с ума сходил от нежности, стоило лишь только увидеть тебя, услышать твой голос. Я не мог признаться тебе в симпатии и вообще показать дружелюбие, это бы убило моих родителей. И я нашел для себя единственно верный способ общаться с тобой — дразнить, хамить, ненавидеть вслух. Мне было достаточно любых ответных чувств. Можешь ненавидеть меня, только не игнорируй…

Тишина…

— Знаешь что самое обидное?

— Что? — все больше бледнея вопрошает она.

— Сломалось кольцо, не работает. Ведь ты никогда не будешь со мной. У тебя есть Уизли.

— Нет никакого Рона, — кричит она, — нет, и не было никогда.

И пока я прихожу в себя, дробный стук каблуков гулко разносится по холлу. Воспользовавшись моим замешательством, она исчезает.

Следующие дни Гермиона вновь пытается избегать меня, но и я разыскиваю совсем другого человека. Моя цель — Рональд Уизли. Уизли и какая-то новая гриффиндорская штучка, целующиеся на лестнице, рыжий и когтевранка в оранжерее. Я ловлю его, раскрасневшегося и запыхавшегося во дворе, налетая с кулаками, когда он совсем не ожидал.

Уизли крупнее меня и весит на пару десятков фунтов больше. Я понимаю, что в рукопашной схватке проиграю ему, но слепая ярость гонит вперед, а палочка забыта на прикроватном столике. Я вцепляюсь в рыжую гриву и наношу молниеносный удар слева в челюсть так, что из разбитой губы рыжего на снег падает несколько капель крови. Он в замешательстве и не понимает, почему вдруг я обезумел.

Но его крестьянская сущность тут же наливает кровью глаза, и вот его немаленький кулак оказывается у моего носа. Я уклоняюсь и тут же получаю удар в бровь. Сильная, как копыто кентавра, рука Уизли отбрасывает меня в снег.

Вокруг собираются зеваки с разных факультетов. Кто-то начинает скандировать: «Дра-ка! Дра-ка! Дра-ка!». Я продолжаю лежать в снегу, как мешок с дерьмом, и сверху на меня запрыгивает рыжий:

— Какого гриндилоу тебе от меня надо, хорек? — он заносит кулак над моим лицом, чтобы ударить вновь, и тут я неожиданно для самого себя и для всех, блин, собравшихся здесь, и даже для подоспевшего Поттера громко и отчетливо в застывший воздух декабря выдыхаю:

— Потому что никто не смеет заставлять Грейнджер плакать.

Следующий удар вырубает меня надолго.

========== Часть 4 ==========

***

Сознание возвращается в больничном крыле. Воняет заживляющим зельем — все, что касается лечения, пахнет плохо. И вдруг до моего обоняния доносится сладковатая нотка шоколада.

Гермиона стоит у изножья кровати, ее палочка направлена на чашку с какао, которому она не дает остыть.

Я тихо зову ее по имени, и она… делает неуверенный шаг ко мне.

— Когда я болею… когда мне плохо… вот, возьми… сладкое помогает.

***

Она стоит так близко, что можно взять ее за руку, и я ловлю тонкие пальцы, отмечая про себя, как сильно они дрожат. Чуть притягиваю к себе, и она садится на кровать рядом. Неуверенно, будто спрашивая разрешения, тянусь к губам.

Мне это снится, пожалуй. Она подается навстречу мне.

Лишь коснувшись, прикрывает глаза и снова знакомый трепет ресниц. Осторожно кладет руки мне на плечи, а за окном поет вьюга.

Перед Рождеством мы ждем чудес. Мое личное чудо, задыхаясь, дрожит — вот-вот исчезнет. Снова убежит.

— Гер-ми-о-на, — шепчу я и в нежном зове нет смущения и неловкости.

Эти губы совсем не игрушка, но я начинаю игру. Путешествуют руки, и в шторме драпировок одежды я натыкаюсь на горячие скалы девичьей плоти. Она еще не понимает, как далеко может завести один лишь невинный взгляд, говорящий: «Тебе это можно». И тогда я со всей страстью, сдерживаемой годами, впиваюсь в алый источник ее губ.

Пью ее диковинный сок медленными глотками, и она не мешает мне наслаждаться. Осторожно пробует меня на вкус в ответ. И, Мерлин, ей это нравится, я слышу, как пульс отдается в губах, грозя разорвать трепещущее сердце.

Откуда здесь тысячи лишних локтей и коленей и почему больничное ложе тесно, как полка для джема в кладовке, где мама хранит всякие вкусности? Да, ее губы тоже похожи на джем — тягучий, хранящий воспоминания о лете. Вкусишь один раз и невозможно уже остановиться.

Она оставляет аромат своих уст на моем лице, часто щекочет ресницами. Трепет их мотыльков — девичье волнение. Руки, сведенные на груди срывают с губ такой очевидный вопрос:

—Так у тебя никого не было раньше?

—Никого…о, пожалуйста, Драко, не торопись, я так боюсь. Ведь говорят, что… это очень неприятно впервые.

Она боится женской естественной боли, хотя прошла войну и голод, ступая по топям болот маленькими ножками. А этим ступням по болотам нельзя. Она никогда больше не коснется их белизной холодной и сырой земли.

В подтверждении своих мыслей я подхватываю ее на руки, усаживая на свои бедра.

Ее дыхание — землетрясение в Токио. Я помню. Мне показывали. Ее волосы —

неуловимый порыв ветра, а она — маленькая лодочка, покачивающаяся на волнах океана по имени Драко.

Чувствует — села на мель. Осторожно спускаются её пальцы, оглаживая препятствие, возникшее между нами. То ли стон, то ли вой рвется с моих губ и я, отпрянув от нее, пытаюсь выровнять дыхание.

— Все в порядке, Драко?

Она сама отвечает, успокаивая нас обоих:

—Все в порядке, в порядке. У тебя тоже никого не было?

Гранатовый сок смущения разливается по щекам, и я киваю не силясь произнести и звука, а она возвращается к моим губам. Медленно-медленно терзая, покусывая.

Стараясь унять дрожь в пальцах, ищу островки её кожи среди замков и застежек. Зачем ей их миллион? Ведь она такая разумная?

Помогает, но и её пальцы дрожат. Справляется. Лучше чем я. Как всегда. Лучшая во всем. Отличница Гермиона.

Идеально скроена, чудесно воиспроизведена. И маленькая грудь аккуратно ложится в ладони. А внизу моего живота плещется, грозясь вырваться наружу, самая настоящая вулканическая лава. Ее терзает то же самое, ибо она со странным гортанным стоном срывает с меня майку, оставляя в ткани мелкие дырочки — следы ногтей. Ими же впивается в спину.

Маленькая девочка-лодочка отправляется в путь, оттолкнувшись от берега. Но она не ведала, что попадет в шторм. Волна накрывает, скрывая под толщей воды. Я беспомощен на ее теле и старателен в ласках.

Новый стон. Я на верном пути, Гермиона зовет этот шторм по имени.

— Мерлин, о-о-о, ДРАКО, Боже мой…. Боже мой!!!

Сопротивление бесполезно… трещат, разрываясь, оставшиеся паруса одежд.

Один на один.

Я внутри.

Всего лишь дюйм. И кажется, что она задыхается. В уголках карих глаз соленые брызги. Осушаю дыханием. Всего лишь дюйм, а я шепчу: «Потерпи, я прошу».

Мне больно и тесно и невозможно вытолкнуть ее на поверхность. Скользкие руки теряют с ней связь, путаясь в простынях. Еще чуть-чуть. Резкий выдох.

И я теперь весь принадлежу ей.

Торопиться больше некуда. Она беспомощна, и поглощена, осталось отдаться воле Божьей. Чуть вперед, чуть теснее. Еще. И теперь я могу двигаться, борясь за нее.

Несколько толчков, и она все еще не может дышать. А мне так хорошо, что и лица её я уже не вижу. Только немного цветных пятнышек, будто радуга, мелькает перед глазами. Еще быстрее, мощнее, сильнее и пусть я ничего не могу понять, я подниму её вновь на поверхность….

И этот внутренний вулкан извергается внутрь, чтобы часть меня, осталась с ней навсегда.

И она кричит, выгибается, всплывает на поверхность. Слышу. Вдох-выдох-вдох.

Смотрит на меня. Веснушки, карие глаза, кудряшки:

— Тебе было хорошо? — вопрошает тонкий девичий голосок.

— Ты, наверное, шутишь сейчас? — мой голос звучит усталым, но счастливым и тут же надеется в ответ. — А вот тебе, по-моему, не понравилось.