Девки грохнули смехом, а плавильщик объяснил:

– Это он к тому говорил, что не след людям хвататься за непосильное. Кем тебе предназначено быть на роду, тем и станешь. Да вот закавыка: когда родитель мой ушёл к Огню, я тот валун взял да и выворотил. А потом ещё и зашвырнул в ручей. А кабы не сказал он мне про него, я бы и стараться не стал. Значит, можем мы переломить судьбу, а?

– Потому ты и стал плавильщиком? – спросила Огнеглазка, сгорая от любопытства.

– Плавильщиками у нас в семье все мужики были. Правда, они бронзу да медь плавили, а я золото.

И он ловко, двумя пальцами, вытащил откуда-то из-под нательника две маленькие золотые серьги – круглые, с напаянными по краю шариками, с тоненькими цепочками понизу. Девушки ахнули, а Головня чуть не выронил туесок с толчанкой. В свете костра серьги янтарно заискрились, как две масляные капли, засияли холодным мягким переливом. Девицы зачарованно уставились на них – не оторвёшь. Будто околдовал их проклятый чужак. Искромёт же покатал серьги между пальцев и снова спрятал за пазуху.

– Такие дела, красавицы.

Головне ужасно захотелось прихвастнуть своей находкой, чтобы сбить спесь с этого чурбана, но он переборол себя и вместо этого спросил:

– Как же ты сподобился?

– Да тайна немудрёная. Надо не обычный уголь в горн бросать, а каменный, из древних шахт, что в Серых Ямах остались. От него хороший жар идёт.

– Я слышал, в этих Серых Ямах еретики-лёдопоклонники сидят. Не сунешься к ним.

– А у меня от еретиков средство есть. Отец присоветовал. Надо, говорил, всегда носить с собой волчьи зубы, которые пролежали зиму в заговорённом ларце. Видишь? – он оттянул нательник, показал шею. На сушёной жиле болтался пожелтевший волчий клык. – Ни один еретик не страшен!

Девки так и остолбенели. Искра спросила:

– А других у тебя нет? Я этих еретиков жуть как боюсь.

Искромёт задорно подмигнул.

– Думаешь, пролежали бы они у меня целую зиму, если б я раздавал их всем подряд? – но тут же рассмеялся: – Завтра приходи – подарю.

– И мне! И мне! – загалдели девчонки.

– Всем достанется, – успокоил их плавильщик.

Головню аж передёрнуло. Он отставил туесок и вытер рот.

– Ну ладно, пойду. Доброй ночи! И тебе доброй ночи, бабушка, – отдельно сказал он Варенихе.

– Уже? – просил Искромёт. – А про загон рассказать? Мы ж в нетерпении.

– В другой раз, – ответил Головня. – Благодарю за угощение.

Он вышел наружу. Сердце его прыгало от бешенства, в уголках губ играли желваки. Он злился на себя и на чужака, но больше всего – на богов, которые привели бродягу в общину. Из памяти не выходило лицо Искры, каким она смотрела на чужака, – зачарованное, полное немого восхищения и восторга. Много бы дал Головня, чтобы Искра хоть раз взглянула так на него!

На тайгу опустились сумерки, лес превратился в сплошное скопище призраков, шершавые полосы красного тальника багровели, как свежие рубцы на руке. От мороза трескались деревья. Собаки попрятались в дома, и только лошади продолжали безучастно жевать сено, бродя по загону.

«Ничего, – думал Головня. – Поглядим ещё, каков этот плавильщик. Увидим, крепка ли у него кость».

Каждый день, когда девки приносили в плавильню обед (сухую заболонь, кровяницу, моняло и рыбу), Искромёт рассказывал им весёлую историю. Например, такую:

– Навязчивые объедалы – как они ненавистны нам! Вваливаются в любое время и требуют угощения. И вот однажды я проучил их. Как-то раз моим родичам довелось поймать на редкость крупного Большого-И-Старого. Нахлебников слетелось – тьма! И каждый, что любопытно, был дальней роднёй мне или моему тестю. Я кормил их днём и ночью, а чужаков не убывало. И вот, устав от них, я спросил вновь прибывших: вы кто такие? «Мы родственники двоюродной тёти сестры твоего тестя». Что ж, тогда я растопил для них снег и подал пустую воду. «Что это?» – спросили они. «Это похлёбка из похлёбки, сделанной из похлёбки, приготовленной из оленьих бёдер», – ответил я.

Искромёт умел рассказывать. Он делал это так ловко, что даже говор его, странный для лесовиков, становился незаметным. Всё больше людей приходило его послушать. Иногда у плавильни собиралась половина общины. Приходили и вождь, и Сполох, и Огонёк, и даже Светозар. Лишь Отец Огневик, верный обычаю, не привечал бродягу.

– У одного парня через несколько дней после свадьбы родился первенец, – гнул другую историю плавильщик. – Счастливый родитель положил рядом с ним загонную петлю. Его спросили: «Зачем ты делаешь это?». Он ответил: «Если младенец так быстро прошёл путь от зачатия до появления на свет, через месяц он станет загонщиком».

Он многое знал, этот Искромёт! Даже то, что знали лишь Отцы. К примеру, счёт месяцев. Или молитвы древних, полные странных, непонятных слов.

– Одному некрасивому человеку жена сказала: «Горе нам, если ребёнок будет похож на тебя». «Горе тебе, – ответил он, – если наш ребёнок не будет похож на меня».

Бабы валились от смеха, слушая его. Мужики усмехались в бороды и подозрительно поглядывали на своих жён. Все обожали плавильщика, ведь он принёс радость в трудное время. Он развеял тоску!

А вечером, когда парни собирались в мужском жилище, он рассказывал вот что:

– Как-то я поспорил с одним Отцом, что выпью реку. Он не поверил мне, поставил на кон Книгу и священный посох. Тогда я сказал ему: «Перекрой все ручьи, впадающие в реку, и я выпью её». Отец был так раздосадован, что мне стало его жаль. Я сказал: «Признаю, что слукавил. Дабы не сердить тебя, я готов выполнить любую твою просьбу». Он взял срок до следующего дня, чтобы подумать. Назавтра он явился ко мне, но я сказал ему: «Ты уже попросил у меня срок до сегодняшнего дня. Я выполнил твою просьбу. Чего же больше?»

Возвысился чужак необычайно. Мужики, всегда враждебные бродягам, признали его своим. Даже вождь говорил с ним уважительно. Казалось, Огонь послал его на замену Пламяславу, чтобы не было так тяжко на душе.

А Искромёт не унимался.

– Один Отец заявил: «Есть правда и есть ложь. Правда исходит от Огня, ложь – от Льда. Отличить одно от другого очень просто: не бывает благодатной лжи, как не бывает порочной истины. Нам следует говорить правду, и мы станем ближе к Огню. А закоренелых лжецов следует подвергать изгнанию – пусть отправляются ко Льду». Тогда я спросил его: «Знаешь ли ты, зачем я пришёл в твою общину?». Он ответил: «Конечно. Ты явился, чтобы плавить металлы». «Совсем нет. Я пришёл, чтобы вы сняли с меня одежду и, раздетого, выгнали в ледяные поля. Такова моя цель». Он обомлел: «Я не верю тебе!». «Значит, я лгу, и тебе придётся вышвырнуть меня как закоренелого лжеца. Но тогда окажется, что я говорил правду».

Зубоскалить над Отцами все горазды. Но чужак оказался самым язвительным. Он не смеялся над Отцами, нет – он издевался над ними, он глумился над их благолепием, он выставлял их ханжами. Ересью тянуло от его словес, смрадным дыханием Льда, но никто не замечал этого, опьянённый его остроумием. Он застил общинникам глаза весёлым смехом, опьянил безудержной радостью, одурманил близостью счастья. То было колдовство, тлетворный морок, и люди поддались ему, полные восторга перед чужаком.

– В молодости один Отец негодовал на моё небрежение верой. Сам он отчаялся наставить меня на путь истинный и отправил в соседнюю общину к другому Отцу, поопытней. Я послушал его наставления, а на следующую зиму вернулся к своим. Отец спросил меня: «Что ты понял из его речей?» «Я понял, что вера – как сочный корень белянки: самое вкусное скрыто под землёй, а вокруг всегда полно кротов».

Никого не ужасали эти слова. Загонщики готовы были слушать его целыми днями и требовали добавки. Он покорил их своим задором.

Головня, видя это, набухал злостью. Его раздражало, что девки так и льнут к чужаку. Однажды не выдержал, пошёл к Искре, хотел потолковать. Та как раз готовилась варить обед: сидя на перевёрнутых санях возле родительского крова, вязала сушёной жилой лапы щенку, а глупый зверь повизгивал от восторга и норовил цапнуть её за палец, не замечая кадки с кипятком, стоявшей подле.