– Что ж за слово-то?

– А этого тебе знать не положено.

И сразу отлегло от сердца. Уж если Пламяслав говорит – значит, так и есть. Ему-то мудрости не занимать. Самый старший в общине. Даже Отец Огневик – и тот младше.

С утра помолились за удачу дела и за оборону от злых сил. Головня тайком извлёк шейный оберег, дотронулся до него губами, сжал крепко в ладони, проговорил заклятье от духов тьмы.

Светозар повёл родичей по вчерашнему следу. Ехал чуть поодаль, словно нарочно сторонился их. За ним, поотстав, двигался вождь, потом – Головня и Сполох, затем – Пламяслав, ну а последним – Огонёк на собачьей упряжке.

Они держали путь к холмам. Казалось бы, холмы и холмы – эка невидаль! Но под этими холмами, скрытые землёй и снегом, прятались разрушенные жилища древних. В этих жилищах обитали предки перед тем, как Лёд, рассорившись с Огнём, обрушил на людей всю силу своего гнева. Где-то там, в недрах, лежали неописуемые сокровища, каких не видел свет. Великий Ледовый соблазн, которым господин холода искушал нестойких.

Неугомонный Сполох, кичась своей смелостью, спросил Пламяслава:

– Дед, а ты встречал кого-нибудь, бывавшего в мёртвом месте? Неужто будем первыми, земля мне в уши?

Старик ответил ему, нахохлившись:

– Я был за Великой рекой, где земля превратилась в лёд, а люди пребывают в спячке, подобно гнусу в лютый холод. Я доходил до Небесных гор, на вершине которых, вечно затянутых чёрными тучами, обитал злобный бог, прежде чем сойти на землю. Я своими глазами видел мёртвое место – столь огромное, что собачья упряжка не могла обогнуть его за целый день. А ещё я встречал чёрных пришельцев, странствующих по большой воде в громадных лодках, и ужасных чудовищ величиной с холм, от которых тряслась земля. Я исходил эту землю вдоль и поперёк: от Медвежьих полей до Ветвистых урочищ. Но лишь единожды, в детстве, когда чрева породивших вас ещё не познали Подателя жизни, я встречал человека, бывавшего в мёртвом месте. То был белогривый чужак с глазами широкими и круглыми, как галька. Он принёс нам цветную «льдинку», искрившуюся на огне, словно прозрачные камни из пещер. Он просил за неё половину табуна. Прежний вождь, который был дедом Жара, – он был согласен на обмен, но Отец, старый Отец, не нынешний, запретил ему делать это. Вождь уступил, хотя и ворчал, а потом у него почернели ноги, и он ушёл к Огню…

– Божье возмездие! – выпалил сзади Огонёк.

Старик промолвил, обернувшись к нему:

– Я был тогда младше всех вас, но уже умел вязать петли и ездить в седле. Люди в то время быстро взрослели, не то что сейчас. А теперь никого не осталось из сверстников, все ушли по морошковому следу. Я – последний! – Он задрал бороду и оглядел каждого. – Последний! Уйду, и никто уж не поведает вам, каков был Отец Сиян. Так-то!

Все смолчали, благоговея перед ним.

Головне вспомнилось, как Пламяслав наставлял ребятню в общине:

– Знайте, сорванцы – Большой-И-Старый послан нам в пропитание. Дряхлый зверь – от Огня, а молодой – ото Льда. У дряхлого душа рвётся наружу, у мелкого держится за плоть – злая, упрямая. Мы берём старых зверей, ибо они пожили своё и готовы сами поделиться своей плотью. Но если демоны по грехам уведут от нас старого зверя, придётся брать молодого. Слаб человек, жрать хочет! Да и то, если подумать: помрём все – кто за Огонь вступится? Вот и знай: ежели ловишь юного да прыткого, твори заклинание – авось Огонь-то не прогневается.

И странно, и жутко было вспоминать всё это. Будто услышал сказ о древних загонщиках, а эти загонщики раз – и явились во плоти, живёхонькие. Вчера ещё и представить было страшно, что они, чада Огня, потащутся в мёртвое место. А ныне – шли! Боялись, но шли. Надеялись на старика. Раз старик сказал, что спасёт, значит, спасёт.

Путь пролегал по лощинам и распадкам, среди выветренных скал и заснеженных груд валунов. Холмы волдырями громоздились на окоёме. След был хорошо заметен: широкая полоса вытоптанного снега среди нескончаемых сугробов, будто стремнина среди спокойной воды. Во многих местах снег был изрыт, чернела земля, валялись ошмётки ягеля.

– Теперь-то уж не уйдут, – плотоядно предрёк Сполох. – Даже если пурга налетит, отыщем.

Собаки то и дело порывались вперёд, но Огонёк тормозил их остолом, покрикивал на вожака:

– Куда погнал, Крестоватик? Охолони.

Крестоватиком называли вожака за серый крест-накрест пояс бурого меха вдоль хребта и по лопаткам – точь-в-точь как у молодого песца. Пёс был рьяный, быстро шалел в упряжи, в запале напрыгивал на лошадей, по-волчьи рвал их зубами.

Собак лесовики не шибко привечали. Если хотели кого оскорбить, говорили: «Чтоб тебе сдохнуть как шелудивому псу». В хозяйстве собаки были бесполезны, только мясо жрали. Ездить на них желающих не находилось: смрад источали такой, что хоть из нарт выскакивай. Годились только для загона, но зато там проявляли себя во всей красе. Поймаешь Большого-И-Старого, погрузишь на кладовые нарты: собаки везут, красота! В некоторых общинах ещё оленей впрягали, но для Артамоновых олень – зверь священный, кроваворогий. Ему по воле Огня только Большим-И-Старым быть.

Пояс мелкоснежья огибал скальный выступ и спускался в широкую балку, за которой начинался крутой подъём на очередной холм. Светозар вдруг остановился, грузно сполз с лошади, наклонил голову, разглядывая что-то под ногами. Держа кобылицу под уздцы, он прошёл в одну сторону, потом – в другую, развернулся, посмотрел вокруг, не поднимая головы. Вождь подъехал к нему, наклонился к земле, поддел горсть снега рукавицей. Объявил, глянув на остальных.

– Отсюда пойдём.

Всадники спрыгнули с лошадей, поснимали тюки, бросили их в нарты. Наскоро перекусили стерляжьей строганиной с заболонью и сушёной брусникой, покормили кобылиц сеном с рук, а собакам бросили остатки кровяницы. Ели молча, только Жар-Косторез проговорил, стуча зубами:

– С-слава Огню, ч-что до мёртвого м-места не доехали.

Закончив с едой, опять сели на лошадей, сняли притороченные к сёдлам длинные жгуты из сыромятной кожи с петлёй на конце, обвязали эти жгуты вокруг пояса, другой конец спустили вниз локтя на три, придерживая ладонью. Огонёк вернулся к нартам, устроился поудобнее, сдвинув все тюки назад, к деревянной спинке с двумя сосновыми поперечинами.

Вождь проговорил вслух молитву, затем сказал:

– Отсюда – во весь опор.

Ударил лошадь пятками, та всхрапнула, едва не встав на дыбы, и рванула вперёд. За ним почти беззвучно – только глухой топот от копыт – полетели остальные всадники. Огонёк ударил собачьего вожака остолом:

– Вперёд, Крестоватик! Вперёд, белоухий!

Кобыла у вождя была что надо: неплодная, поджарая, с глазами-бельмами, будто самим Льдом рождённая. Такая сутки может идти и не упадёт: знай только корму подкидывай. А уж прыть у неё похлеще, чем у любого оленя. Остальные с ней соревноваться не могли, поотстали.

Резвым галопом вождь скатился в ложбину, с разгону взлетел на гребень холма и снова бросил бельмастую вниз по склону. Товарищи его ещё поднимались, а он уже мчался вниз, в новую балку, на дне которой, словно жемчужная россыпь в серебряном блюде, теснились олени: пять раз по пять пятков, или тьма-тьмущая. Завидев всадника, зверьё кинулось прочь, заметалось, сталкиваясь рогами и телами, взметнуло облако снега и бросилось прямиком к мёртвому месту. Вождь засвистел, раскручивая петлю над головой.

Первый бросок был неудачен – Ледовым наитием зверь сумел увернуться, и петля шмякнулась на снег. Выругавшись, вождь сбавил скорость, принялся на ходу наматывать жгут обратно на плечо. За спиной его грянул голос Сполоха:

– Левей бери, Головня!

Вождь обернулся: родичи уже летели, скатывались вниз, будто валуны с горы. Первым мчался Жар-Косторез на каурой лошади. За ним, отстав на корпус, скакали Головня, Светозар и Сполох, потом – Огонёк на санях, и последним – старик.

Вождь опять ударил пятками кобылу, присвистнул лихо, радуясь подмоге. Припустил за удирающим стадом, пригнувшись к лошадиной гриве, чтобы ветер не бил в лицо.