Шура не любила теперь, чтобы он разглядывал ее лицо, и вся сразу съежилась, заметив его пристальный взгляд, и пальцы у нее как-то сами потянулись и начали беспокойно потирать лоб, сползая все ниже, чтобы прикрыть лицо.

Хотя прошло два дня, как они нашли друг друга, ему казалось теперь, что Шура и не изменилась вовсе. Она и теперь не стала похожа на совсем взрослую женщину, хотя и прорезались у нее на лбу эти морщины, и страшно огрубела такая нежная прежде кожа, и какая-то невидимая тяжесть оттянула книзу углы рта... Да, она постарела, не успев как следует повзрослеть. Она стала похожа на немного состарившуюся девочку. Полковник не очень-то хорошо умел говорить вслух такие вещи, но ему хотелось объяснить ей, что она для него сейчас в сто раз красивее и лучше, чем в самые лучшие их прежние времена. Пока он думал, как бы ей это сказать, он заметил, что ее рука уже потянулась ко лбу. Он взял ее руку и мягко пригнул ее книзу, задержав в своей руке, и Шура нехотя покорилась.

- Мы после посмотрим в окно, а сейчас я еще полежу, хорошо?

Она опустила голову на узелок и поежилась, поглубже заползая в нагретое пространство под шинелью.

- Ты мне руку сюда дай. - Шура потянула к себе и подложила под щеку его раскрытую ладонь и закрыла глаза.

Немного погодя она притронулась кончиками пальцев к его руке выше кисти, в том месте, где расстегивается пряжка ремешка от часов, и легко, едва касаясь, погладила.

- Ты что? - наклоняясь к ней, спросил полковник, уловив что-то вроде подавленного, смущенного смешка.

- Не скажу... Никому не скажу-у, - протянула Шура, лежа с закрытыми глазами и улыбаясь.

- Ну, мне-то можно, я ведь никому не передам, - тоже улыбнулся полковник.

- Теперь мне надо старичка себе искать.

- Какого старичка?

- Не знаю, какого-нибудь тихонького, такого вежливого, с палочкой.

- Зачем он тебе?

- Как зачем? За него замуж пойду.

- А куда же меня девать?

- Ну-у, тебя! Я тебе теперь не подхожу. Ты остался молодой, а я ужасно состарилась, вот видишь, у меня какие-то приступы начались. Зачем я тебе теперь нужна! Нет, уж теперь мне старичка нужно себе подобрать.

- Вот и подбери, а я этого старичка по шее.

Шура радостно засмеялась и открыла глаза.

- Он же старенький. Разве его можно бить?

- Пускай не лезет, куда не след.

- Да он же и не лезет, наоборот, это я хочу его уговорить на мне жениться, раз я теперь для тебя стара.

Полковник перестал смеяться.

- Ты очень измучилась и нездорова, но ты совсем не изменилась, просто удивительно, ни капельки. Но если ты действительно изменилась, то мне это теперь было бы тоже все равно. Мы через что-то такое перешагнули, после чего...

- После чего что?.. - жадно вслушиваясь, с нескрываемым наслаждением поторопила Шура.

- ...после чего цвет лица уже не играет роли.

- Нет, цвет лица все-таки играет роль, - вздохнула Шура.

- Может быть, для тебя.

- Да, для меня.

- Ты отдохнешь и поправишься, и все будет хорошо.

- Ты правда так думаешь? - нерешительно спросила Шура, внимательно вглядываясь ему в лицо.

- Тут нечего думать, я знаю это. Разве я мало видел людей, которым было гораздо хуже, чем тебе?

- Нет, ты говоришь просто так, чтобы меня ободрить. Но, может быть, правда, когда я отдохну и схожу к доктору, у меня прекратятся эти боли...

- У тебя часто приступы бывают? - вскользь спросил полковник. - С чего это началось?

Шура недовольно поморщилась.

- Да нет, не очень часто. Это только последнее время. Ведь я всегда была здорова, никогда я не болела ничем. Может быть, еще не поздно, если мы сейчас же пойдем к хорошему доктору. К профессору пойдем, да?.. Эта Каштанцева, помнишь ее? Она все мечтала дойти до города и попасть к профессору...

- А чем она была больна? - спросил полковник.

Шура помолчала, будто нехотя вспоминая.

- У нее были приступы... Только началось у нее гораздо раньше, чем у меня. И потом, она ведь была очень пожилая. Это большая разница, правда?..

Когда поезд с затемненными окнами подполз в темноте и остановился у едва освещенной платформы, они вышли чуть ли не самыми последними и медленно пошли к выходу, отставая от редеющей толпы.

На путях светилось множество разноцветных сигнальных огоньков, ярких, но ничего не освещавших вокруг, а впереди смутно темнели в небе квадраты домов без огней. Это был первый от линии фронта большой областной город, к которому почти год назад рвались и так не прорвались немцы.

- Смотри, - сказала Шура, - как тут светло! Сколько огоньков светится... Тут ведь немцев не было, правда?

- Нет, конечно, и за сто километров не было... Да разве тебе светло тут кажется? Ничего под ногами не видно.

- Нет, светло, - повторила Шура, - глаза отдыхают. Под ногами темно, но все-таки смотришь, и темнота не давит на тебя, потому что есть на что смотреть. Такие огоньки веселые...

Шуре хотелось прямо с вокзала позвонить по телефону в театр, где она работала до войны. После эвакуации театр работал тут в городе, во Дворце культуры. Однако полковник, чувствуя, как тяжело опирается Шура на его руку при ходьбе, настоял, чтобы прежде всего отправиться в гостиницу устроиться как-нибудь с жильем. А известить друзей они еще успеют.

В гостинице пахло сырой штукатуркой, было плохо подметено, и под запыленным матовым колпаком тусклой лампочки сидел за барьером какой-то ненастоящий дежурный, решительно ничего не знавший, даже и того, куда девался другой, настоящий дежурный, который должен был все знать.

Шура сидела в кресле в углу вестибюля и улыбалась молча, успокоительно и ободряюще полковнику каждый раз, когда он на нее взглядывал во время своих бесплодных переговоров с дежурным.

- Ничего, - сказал полковник, - все это устроится очень скоро, ты не волнуйся.

- Мне тут очень хорошо, - сказала Шура, - я и не думаю волноваться. Конечно, устроится.

Полковник, который долго дозванивался по телефону в театр, вдруг поспешно замахал рукой, подзывая Шуру.

Она быстро подошла, сразу заволновавшись, готовая вскрикнуть от радости, услышав первый знакомый голос, и попросила подозвать Кастровского, их старинного друга.

Кастровский, оказывается, был на сцене, его никак нельзя было подозвать к телефону. Тогда Шура назвала еще одну-две фамилии актеров, но все они оказались либо заняты, либо их не было в театре, и человек у телефона не захотел больше отвечать, пока ему не скажут, кто это спрашивает. Шура два раза сказала: "Это невозможно... это неважно, кто...", предвкушая, какой произведет эффект, когда она назовет свое имя, потому что ее очень многие любили в театре и все хорошо знали. Наконец она сказала, и лицо у нее померкло, она сконфуженно протянула: "А-а-а..." и разочарованно отложила трубку. Виновато пожала плечами и пояснила мужу:

- Он меня совсем не знает. Я думаю, это кто-нибудь из новых...

Полковник видел, как она ужасно растерялась и огорчилась, что ее не узнали, и стал дозваниваться одному своему фронтовому приятелю, полковнику Канонирову, который, по некоторым предположениям, должен был остановиться тут в одной из городских гостиниц.

Он стоял в телефонной будке и раздельно, почти по слогам повторял и повторял кому-то фамилию Канонирова. Когда стеклянная дверь из ресторана распахнулась и в вестибюль вышли, твердо стуча каблуками по линолеумовой дорожке, два офицера. Старший - с живым, раскрасневшимся лицом и с веселыми, очень маленькими глазками, лобастый и круглоголовый. Второй совсем молоденький, очень подтянутый, сдержанный и серьезный, но с белобрысым хохолком на затылке, придававшим ему комсомольско-мальчишеский вид.

Молоденький офицер с хохолком шел не то чтобы сзади старшего, но все-таки и не совсем рядом, держась в идеальной позиции образцового адъютанта. Он и оказался адъютантом.

Шура увидела, как старший, поравнявшись с телефонной будкой, остановился, прислушался, склонив голову набок и подняв удивленно брови, затем приоткрыл дверь будки и, просунув голову, сердито крикнул: