В тех краях протекала река Вепш.

Река делила мир на две части – хорошую и плохую. Плохая была справа, и там находилось Пшилесье. Слева от реки были хорошие деревни: Янов, Мхи и Остшица.

В хороших деревнях много кого спасли: Сташека Шмайзнера, портного Давида Беренда, шорника Стефана Акермана, торговцев мясом Хану и Шмуля, торговца зерном Гдаля из Пясков, владелицу ветряка Байлу Шарф и детей мельника Раба – Эстер и Иделе.

Детей мельника спас Стефан Марцынюк.

Двадцатью годами раньше он убежал из большевистской тюрьмы в глубине России; в Польше жил на чердаке еврейской мельницы. Будь у меня мешок муки, сказал, я бы испек хлеб, продал его и выручил пару грошей… Мельник дал ему мешок муки, и Марцынюк испек хлеб. Заработал пару грошей, а спустя несколько лет был уже одним из самых богатых хозяев в округе.

Мельник с женой погибли в гетто, их дочку Эстер отправили в Собибор. Накануне запланированного побега Эстер приснилась мать. Она вошла в барак и встала рядом с нарами. Утром мы убегаем, шепнула ей Эстер, ты про это слыхала? Мать кивнула. Мне страшно, пожаловалась Эстер. Я не знаю, куда идти, наверняка всех убьют… Идем со мной, сказала мать, взяла дочку за руку и повела к двери. Они вышли из барака и прошли через лагерные ворота. Никто не стрелял. Это же только сон, подумала Эстер. Завтра все будет наяву. Завтра будут стрелять и всех убьют… Они с матерью шли по полям и по лесу, пока не дошли до большого крестьянского подворья. Узнаёшь? – спросила мать. Эстер узнала: они стояли перед домом Стефана Марцынюка. Запомни, сказала мать. Сюда ты можешь прийти…

Назавтра они убежали. Через одиннадцать дней Эстер вместе со своим женихом добрались до деревни Янов и остановились перед домом, который она видела во сне.

Был вечер. Они не захотели будить хозяев, прокрались в овин и легли на солому. Вы кто? – услышали в темноте мужской голос, и чьи-то пальцы схватили Эстер за руку. Это я, твоя сестра, сказала Эстер, потому что узнала голос Иделе, своего старшего брата.

Это не мать, это Бог вас прислал, сказал Стефан Марцынюк, когда они рассказали ему про сон. Пока война не кончится, побудете у меня…

Тойвеле тоже попал к хорошим людям в хорошую деревню на левом берегу Вепша. Жил в Мхах у Франтишека Петли. Дядя Петли был лакеем у президента Мосцицкого[50]. В деревне объявили, что Тойвеле (то есть Томек) – родной сын этого лакея. Ребята на пастбище его зауважали, в особенности Кася Туронь, которая была выше всех ростом, потому что пошла в отца-кавалериста. Дети пасли коров. Их любимая игра называлась “Лови еврея”. Считалкой “эне-бене-раба” определяли, кто будет “евреем”, “еврей” убегал, остальные бросались вдогонку. Поймав, задавали вопросы: ты – юде[51]? убил Христа? пиф-паф!

Томека остановили в поле два немца. Он шел со Стефаном Акерманом, шорником, который прятался в Остшице. Один немец слез с велосипеда. Jude? Неподалеку сидели мальчишки с пастбища и Кася Туронь. Пан немец, крикнула Кася, это наш парень. А этот? Акермана Кася не знала. Вы что, пан немец, не знаете, что надо делать? Велите спустить штаны и пиф-паф. Акерман спустил штаны. Немец снял с плеча винтовку и протянул детям. Кто хочет сделать пиф-паф? Дети молчали. А ты? Хочешь сделать пиф-паф? Немец протянул винтовку Касе. Она замотала головой. Второй немец повел Акермана в лес. Послышался выстрел. Немец вернулся, оба сели на велосипеды и уехали. Ночью к Томеку пришел Акерман. Немец дал ему сигарету, выстрелил в воздух и велел убираться.

Утром на лугу Кася сказала: это я виновата, да? Кася была красивая. Может, не такая красивая, как Малка Лернер, зато глаза у нее были голубые. Придешь, Томек, к нам в сушильню? Когда стемнеет. Приходи, почитаешь мне. Томек удивился: я не умею читать в потемках. Сумеешь, сумеешь, сказала Кася. Читать он не смог, поэтому они легли на кучу табака. Табак очень хорошо пах. Кася все еще расстраивалась из-за Акермана, и Томек ее утешал. Потом ему стало не по себе, и Кася его утешала. Потом она вскрикнула: Томек, да ты же еврей! Он вскочил и застегнул штаны. Не бойся, я никому не скажу, торопливо прошептала Кася.

Ромек, сын Франтишека Петли, – сапожник. Живет в Варшаве, в районе Нове-Място. Сидит за старой зингеровской машинкой и шьет голенища для сапог. Блатт и в этот раз его навестил. Выпили по рюмочке, закусили. Повспоминали Мхи, покойного Ромекова отца, евреев, Касю и еще эту, послевоенную, которая в Ташимехах жила, крохотуля, но какие глаза… ну и, конечно, не обошлось без пули в челюсти. Всё хранишь там? – спросил Ромек Петля. Храню, сказал Блатт. А помнишь, как я тебе таскал бинты и мазь? У немца взял. За два яйца. Специальную военную мазь для ран. Всё немец отдал за два яйца. Ромек Петля сложил аккуратной кучкой голенища с пришитыми стельками. Стельки были утепленные. Голенища – некрасивые. Для дешевых сапог, для бедных людей. Ромек Петля сказал, что спрос на них все растет, потому как бедных все больше. А что толку? – голенища только тоску наводят. Ромек Петля снова налил, но тоску это не разогнало. Наоборот. По каким-то причинам тоска прочно засела в обувных деталях – подошвах, стельках и голенищах. А почему, вообще-то, ты эту пулю не убираешь? – спросил Ромек Петля. Кто его знает, задумался Блатт. Я всё теряю. Если вытащу, потеряю, а так она сидит себе в челюсти, и я знаю, что она есть.

Война закончилась. Уцелевшие избицкие евреи собрались в Люблине. Обсуждали: уезжать, не уезжать? Томек уехать не мог, потому что его сапоги остались в овине у Мартина Б. Так и ходил босиком. Война закончилась, а он босой. Дал какому-то мальчишке десять злотых. Пойди в Пшилесье, сказал, зайди в четвертый дом по правой стороне и спроси Мартина Б. Скажи, что Томек ждет сапоги в Малинеце у колодца. Скажи, сапоги Томековы остались в овине.

Он ждал у колодца. Был июль. Жарко. Пришел Мартин Б., тоже босой. В руках держал сапоги, начищенные до блеска. Это были сапоги Шмуля. Мартин Б. молча протянул их Томеку, повернулся и ушел. Томек взял сапоги и пошел. По-прежнему босиком. С сапогами Шмуля Вайцена в руках: правый сапог в правой руке, левый – в левой.

Томек поехал в Люблин. Встретился со Сташеком Шмайзнером, тем самым, которому Печёрский в лесу оставил единственную винтовку.

Отличные у тебя сапоги, сказал Сташек.

Томек рассказал ему про Фредека, Шмуля и Мартина Б.

Сташек остановил советский грузовик с капитаном. Дал капитану пол-литра. Поехали в Пшилесье. Мартина не застали. Молотить пошел, сказала жена. Ты его заменишь, Сташек кивком показал на дочку Мартина Б. Жена охнула. Побежала куда-то и принесла золото в горшке. Возьмите! Девушка уже стояла у стены. Она не виновата, крикнул Томек. А сестры мои были виноваты? – спросил Сташек. А мать была виновата? Жена Мартина Б. бухнулась перед Сташеком на колени. Он поднес к глазам фашистскую винтовку и прицелился в девушку. Томек снизу ударил его по руке. Жена Мартина Б. громко плакала. Дочка Мартина Б. стояла спокойно, прислонясь к стене. Смотрела в небо, будто хотела проследить за полетом пули.

Томас Блатт оставил машину, не доезжая до деревни.

Мы шли по оврагу.

Справа через каждые пару сотен метров стояли дома. Если просить еду, то именно в таких домах, со знанием дела сказал Томас Блатт.

Слева тянулся лес. Если хотите исчезнуть, то именно в таком лесу.

Блатт полагал, что узнаёт деревья, из-за которых они увидели свет у Мартина Б. А также деревья, за которыми скрылся Шмуль Вайцен. Это был очевидный абсурд. Те деревья давным-давно срубили на дрова.

Он стал подсчитывать, сколько было выстрелов. Сначала один, в Фредека. Потом опять один, в него. Потом много – но сколько? четыре? три? Скажем, четыре, тогда всего шесть – два плюс четыре. А если выстрелов было пять? Тогда в общей сложности семь. Одновременно считал дома. Когда мы проходили мимо третьего дома, он заметно разволновался. Ага, повторял, сейчас будет четвертый.