Минут через десять они присели в поварской. Артур, задумавшись, ковырял вилкой яичницу с помидорами и луком. Рядом, на запотевшей тарелке, лежал кусок жареного хлеба с растекающейся жёлтой лужицей масла.
— Чаю забыл, — встрепенулся Лёха.
Артур остановил его жестом. Снова было погрузился в мысли, потом решительно отложил вилку.
— Чего случилось-то? — спросил повар.
Артур посмотрел на него. Сказал:
— Я тебе с мясом больше помогать не смогу.
— Да ты!.. — всполошился Лёха. — Да как же я без тебя, ёптэ?! А куда излишки девать?! Да я…
— Какие излишки? Ты у солдат мясо воруешь. Мало офицерьё со склада кормится, и ты туда же.
Повар побледнел. Глаза его вспыхнули недобрым светом.
— Это ты меня, ёптэ, совестить будешь?! Да ты сам с этого мяса наживаешься не хуже моего…
— Наживался, — спокойно поправил его Артур. — Наживался.
— А яичница в горле не встаёт комом?! А помещение дружку твоему Дымову нравится?!
Артур отодвинул тарелку.
— Артур! — опомнился Лёха. — Не обижайся на меня, дурака. Ешь, давай.
И снова:
— Ты меня без ножа режешь! У меня все планы рушатся! И видак, и котлы с двумя заводилками, и «Адик» трёхполосный; в чём же я буду на гражданке вышивать? Ну Артур! Да что это на тебя нашло?!
— На мне, Лёха, срок висит. На меня каждый офицер, кроме Сармаша, пожалуй, какой-нибудь зуб, да имеет. День, когда меня посадят, объявят всеармейским праздником. Мне Комар сегодня моё личное дело зачитал, так меня даже затошнило. И за что? За пачку «Мальборо» и «Картье»? Или за то, что личный состав мне, проходя, честь отдаёт? Не слишком ли большая цена за массаж самолюбия?
— Так, ладно, понимаю. Слово даю, понимаю. И сочувствую, Артур, сочувствую, ой, как сочувствую… Но хоть адресок-то оставь…
— Нет, Лёш, — Артур поднялся из-за стола. — Мне сегодня бог руку протянул. Не могу же я в неё взять и плюнуть. А? Как ты сам думаешь?
— О-хо-хо, — вздохнул повар. — Ну, если ты в религию ударился… Куда же мне, ёптэ, мясо-то девать?
— А ты попробуй его в рацион солдатский докладывать. Как, в общем-то, и предполагалось, — бросил Артур, сделав шаг к выходу.
— Я, ёптэ, его лучше сгною, — услышал он за своей спиной.
Через пять минут он был у заводской проходной. На минутку заглянул в пристройку пожарной части. Новобранец, читавший книжку у пульта сигнализации, испуганно вскочил.
— Вольно, — сказал Артур. — Дымов где?
— Вышел куда-то, — ответил солдат, всё ещё пряча за спиной книгу.
Артур спустился во двор. Хотел было закурить, но вспомнил, что отдал пачку дневальному.
— Угости сигаретой, — обратился он к усатому кавказцу на проходной.
Тот протянул пачку «Гуцульских». Артур вытянул сигарету. Прикурил от вынутой из кармана зажигалки «Ронсон».
— Кайф, — сказал кавказец.
Артур вопросительно посмотрел на него.
— Я сейчас тебя на рекламном плакате представил. Ты. Вакруг горы, на склонах апельсиновые деревья, барашки бегают, а ты, бля, кавбой, и «гуцулу» от «Ронсона» прикуриваешь. Представляешь, какой кантраст.
— Ну да, — согласился Артур. — Облачко дыма выпускаю — на апельсиновых деревьях цветы вянут, а у овец пропадает молоко.
Кавказец засмеялся. Артур механически обвёл взглядом двор.
Из дверей казармы вышел старший прапорщик Алвртсян. Вслед за ним показались два офицера в красных погонах. Втроём они двинулись к КПП. Портупея с кобурой на старшем прапорщике отсутствовали.
— Куда они его? — спросил Артур.
— Судзя па пагонам, в гарнизонную камендатуру. Это у ниво в карауле салдаты траванулись. Мне земляк гаварил, перед тем, как в госпиталь ехать. К ним Камар с праверяющим пришли. Праверяющий — палкан краснапёрый — всё асмарел, в тумбачку заглядывает, а там миска с недаеденным «Малышом», вся зелёной плесенью пакрыта, и пара высахших гарбулей. Палкан спрашивает: «Это что такое, таварищ старший прапарщик?!» А тот в тумбачку заглянул, выпрямился, глаза выпучил и гаварит: «Я думаю, таварищ палковник, там мишь живйёт». Ну, йиво сразу с караула и сняли. Камар за него астался, пака Папа не прислали. А через пару часов у первава салдата колики начались. Вот Алвртсяна теперь на антисанитарию и раскручивают. Наверна, и Лёху падтянут. Хатся, вряд ли. Еду караулу из общева катла наливают, а мы-та с табой в парядке.
Артур пожал плечами. Из общего котла он не ел давно.
— Ладно, — сказал он. — Пойду взгляну, чем там мои работнички промышляют.
И, шагнув через порог, направился к серому корпусу монтажного цеха.
Завод встретил его ударами и скрежетом на фоне общего монотонного гула. Над головой гудели кран-балки, плыли обезглавленные чудища кузовов, громадины мостов, карданные валы и рулевые тяги освящали выщербленный бетон брызгами машинного масла. У чана с кипящей щёлочью возился малыш в комбинезоне. Перед входом в моторный блок сержант Обрыдлов трепался с вольнонаёмными. Артур откинул брезентовую штору и переступил порог гальваники.
Рядовой Андрей Воронин стоял, склонившись над одной из ванн, и выуживал из бурой жидкости катод с подвешенным к нему сетчатым ковшом. Увидев Артура, он положил ковш на бортик и снял резиновую перчатку. Протянул ему ладонь с раздувшейся, покрытой шрамами тыльной частью. Спросил:
— Чудеса ещё случаются?
И улыбнулся щедро.
— Это ты про губу? — Артур пожал протянутую руку.
Воронин кивнул.
— Да уж, пришлось заложить душу дьяволу. Рассказал замполиту, что рядовой Воронин в гальванике оружие куёт, так меня теперь вместо губы к ордену представят.
Воронин ухмыльнулся и потряс чудовищным кулаком.
— Показывай, — сказал Артур.
Воронин подошёл к металлическому шкафу и отодвинул его от стены. Достал длинный, завёрнутый в тряпицу свёрток. Развернул. Отполированная сталь сверкнула в свете электрических ламп.
Артур зачарованно протянул руку. Взялся за инкрустированную камнями рукоять и провёл пальцами по клинку.
Воронин вопросительно мотнул головой.
— Совершенство! — искренне сказал Артур, не торопясь возвращать меч хозяину.
— Да, — согласился Воронин. — Хорошая сталь. Рессора. Я её при трёхстах семидесяти двое суток обжигал, до полного распада мартенсита. А потом в масле закаливал.
— В машинном?
— Обижаешь, в растительном. Лёха выручил, дай ему бог здоровья. Мы сюда ночью целый бидон протащили. Караульные на постах приставали, думали, самогон.
«…я её, цивильную, масличком полью», — вспомнил Артур, но ничего не сказал. Лишь снова провёл пальцами по прохладной плоскости. Потом протянул Воронину меч и сказал:
— Этот — последний.
Воронин поднял на него недоумевающий взгляд.
— Я больше не могу их сбывать, — сказал Артур.
— Ааа, — Воронин на мгновение замер, потом принялся запаковывать клинок в тряпицу. — Ну, раз не можешь, что же поделаешь. Хотя жаль, конечно. Я тут пару славных эскизиков набросал…
— Я дам тебе адрес и телефон, — сказал Артур, следя за исчезающей в тряпье рукоятью. — Только не попадись. Жаль будет, если какой-нибудь особист себе такой красотой харакири сделает.
Воронин, не поворачиваясь, кивнул. Скуп он был на елей, да Артур и не ждал от него благодарности.
Помолчали. Воронин убрал свёрток за шкаф и вытащил ещё один, значительно меньше размером.
— Это для Дымова.
— Спрячь, — сказал Артур. — Позже заберу.
Воронин кивнул и придвинул шкаф к стене.
Рядовые Алимардонов и Кизякаев сидели перед ощерившимся, кособоким ЗИЛом и били баклуши. Выражение вечного недоумения, застывшее на плоском, как тарелка, лице Кизякаева, залитый маслом пол и похожий на подавившегося червяком птенца Алимардонов придавали «разборке» дух этакой бесшабашной расхлябанности.
— По коням, хлопцы, — крикнул Артур подходя. — Кубань горит.
— Там гайка, мле, не откручивается, — Кизякаев взглянул на него красными, как рябина, глазами.
— Во-во, — сказал Алимардонов, и чудовищный кадык на его горле заходил взад-вперёд, живя своей собственной странной жизнью. Цвет его глаз был вишнёвым.
