Вечером на семейном совете было решено отказаться от складчи­ны, которую устраивают в деревнях на похороны. Маленький Геор­гий возражал, считая, что этот вопрос должна решать Поля: собран­ные деньги помогут ей на первых порах...

Но Поля ничего не могла решать. С той минуты, как в овраге среди смятых и раздавленных кустов под ней подломились ноги, она беспомощно пыталась обрести устойчивость, остановить тошнотвор­но шаткий плывущий и разваливающийся мир. Когда ее поднимали а ставили на ноги, она некоторое время стояла, но земля притягивала ее, притяжение тяжким гнетом давило на сердце, на плечи, подламы­вало колени, и Поля с облегчением валилась на землю. Ее поднимали и укладывали на кровать, но кровать кренилась, мучая ее своей не­устойчивостью; даже низкая тахта была недостаточно низка; только на полу у стенки она обретала покой и затихала, поджав колени в жалкой утробной позе. Поля ничего не могла решать. Когда к ней обращались с чем-нибудь, она невнятно мычала: «Оставьте!» Сквозь муть оцепеневшего сознания она мучительно вслушивалась в звуча­щую вокруг речь, вдруг опять ставшую непонятной.

На том же семейном совете младшая сестра сказала, что хорошо бы забрать детей у Поли. Ей не возражали, только заметили, что решать этот вопрос пока что преждевременно, надо подождать, пока Поля оправится и сможет отвечать за свои слова.

Наступил последний день.

Просторный двор был переполнен.

Из райцентра приехал духовой оркестрик. Музыканты, блестя медью труб, поднялись в гору, с профессиональной невозмутимостью расположились в одной из комнат и заиграли, придавая траурным ме­лодиям едва уловимый восточный акцент.

Из Гагры приехал брат Додо — красавец Одиссей. На осторож­ный вопрос сестры: «А где отец с мамой?» — Одиссей, слегка морщась при звуках оркестра, сказал, что Эраст выгнал Аркашу с братом и слег от приступа. «Скорая» из дома не уезжает. Боятся, как бы вто­рой раз не трахнуло... Что могло взбесить старика, ума не приложу...»

Расторопные соседки хлопотали о поминках.

На заднем дворе мужчины разделывали бараньи туши.

Плотники сколачивали временные столы и скамейки.

К воротам то и дело подъезжали машины с людьми и опять отправ­лялись на станцию встречать приезжающих.

Во дворике перед старым срубом из открытого чана доставали вино и переливали в бутыли.

Добровольные помощники вели учет посуды, записывали расхо­ды, по всякому поводу спрашивали совета и указаний.

Хозяйственными хлопотами, равно неуместными и обязательны­ми при смерти, руководил Джано. Третьи сутки он не знал сна, нахо­дя в хлопотах единственное облегчение.

Когда случилось несчастье, Джано был у соседа и друга детства Реваза. Они успели выпить. Реваз, простодушно приветливый, глупо­вато довольный обильным столом и почетным гостем, вспоминал школьные проделки Джано и, заклиная женой и детьми, умолил изоб­разить в лицах бывших учителей. Джано не без удовольствия трях­нул стариной, сидящие за столом покатывались от смеха. «Ты беспо­добен!»— улыбалась мужу через стол Додо.

И тут до них долетели тревожные крики женщин. «Да ну их! Ястреба гонят»,— отмахнулся Реваз, заметив, что крики мешают Джа­но. Но голоса вдруг приблизились, ворвались во двор. Жена Реваза вбежала к ним и, без кровинки в лице, выпученными глазами уста­вилась на Джано. Ън помертвел, решив, что что-то случилось с сыном. «Что? — проговорил он, выходя из-за стола, и неожиданно почти с облегчением предположил: — Мама?» Кивни жена Реваза в ответ, он перевел бы дух. Но она не кивнула, кривя рот в жалкой слезливой гримасе, она прошептала: «Доментий... Бедняга Доментий...»

Когда прибежали к Старому колодцу, Доментия уже вытащили из оврага. Он лежал на дороге, прикрытый чьей-то рубахой. Над ним пол­зала на четвереньках обезумевшая Поля.

Джано с мужчинами вытащил из оврага арбу, осторожно поло­жил на арбу Доментия, запряг волов и сквозь плач и причитания повез к дому. Сломанная левая рука Доментия неподвижно лежала на жи­воте, а правая, вытянутая вдоль тела, качалась и подрагивала при езде. По дороге к дому Джано несколько раз останавливал арбу, подходил и смотрел на эту руку. И дома в первую ночь он заходил в комнату, где лежал Доментий, приподнимал простыню и смотрел на единствен­ную уцелевшую часть его тела: это была рука брата, та, что протяги­вала ему землянику и орешки и никогда никого не ударила...

В самые трудные минуты помощницей и опорой для Джано ока­залась жена. Смерть больно стесала с нее все наносное и обнаружила ее природную смелость и твердость духа. До крови закусив губу, но не морщась и даже не хмурясь, Додо обмыла неузнаваемо обезобра­женное тело и всю ночь не сомкнула глаз, переходя от бездыханной матери к Поле, лихорадочным клубком трясущейся на полу у стенки. Джано с удивлением наблюдал за женой. Его настораживало только выражение раскаяния, проступавшее порой на ее лице. Но, может быть, и она не давала себе роздыха, только бы не остаться наедине с собой?.. Хлопоты и заботы о мертвом и о живых были спасением, от­влекая, притупляя боль, не оставляя времени для чего-то, о чем ни Джано, ни Додо не хотели думать, чего они боялись. Но то, чего они боялись, не исчезало в хлопотах, оно стояло и ждало, когда они осво­бодятся...

После полудня из Тбилиси на выделенном филармонией автобусе приехали друзья Джано, среди них известная певица с черными, как вороново крыло, волосами и еще несколько знаменитостей, при виде которых толпа почувствовала^себя польщенной.

На новеньких «Волгах» с уложенными в багажник венками при­катила тбилисская родня. При виде их старухи плакальщицы опять заголосили.

Музыканты духового оркестра, привыкшие сообразовываться с обстановкой, решили, что теперь самое время устроить перекур, и отложили инструменты.

— Интересно, что он за начальник был?—с любопытством вы­глядывая в окно, спросил молодой длинноволосый трубач.

— Никакой не начальник,— ответил одутловатый мужчина в прилипшей к телу потной рубахе.— Монтер с местного завода.

— Да ну! А народу сколько! Как будто райторговского деятеля хоронят.

— Заслужил, значит.

— Заслужил... Просто не безродный, как я.

— И домишко у монтера, прямо скажем... Ты отказался бы от такого?

— Дом дедовский. Теперь так не строят,— пожилой ударник стукнул войлочной колотушкой по стене и со значением покивал го­ловой.

— Говорят, совсем молодой...

— Не очень. За тридцать,— юноша с распухшими от игры полны­ми губами обошел свой «баритон», поставленный раструбом на пол, и тоже встал у окна.— Несчастный случай. Закрытый лежит.

— Да что ты говоришь!—длинноволосый трубач обернулся, и его живое нервное лицо исказила гримаса.

— Сам видел.

— Бедняга...

— Да-а... Нас так не похоронят,— глядя перед собой,, задумчиво проговорил одутловатый.

— Не горюй!—улыбнулся ему трубач.— Что-что, а музыку мы обеспечим. Ты только репертуар запиши...

Музыканты замолчали. Некоторое время они переглядывались и обменивались знаками, наконец все взгляды сфокусировались на одутловатом, и тот, едва приметно кивнув в ответ, сказал:

— Маэстро, может, попробуешь...

Седой альтист духового оркестра, которого музыканты без тени иронии величали «маэстро», выбрался из дальней комнатки, отыскал во дворе Джано и, несколько демонстративно утираясь платком, про­пыхтел:

— Хозяин! Очень жарко. У ребят пересохло в горле.

— Сейчас принесут,— ответил Джано.— Только не напиваться!

— Что ты, хозяин! Как можно... Нам промочить горло...

Джано обошел дом в поисках жены. Не найдя ее, он заглянул в большую, темную после солнечного света комнату, наполненную ло­потанием и всхлипыванием плакальщиц и приторной панихидной ду­хотой. Комната эта, называемая залой, была темной и душной оттого, что помещалась в центре дома; когда-то давно (так давно, что даже старуха мать не помнила этого) их род, разрастаясь и множась, об­строил просторный сруб пятью небольшими комнатами, оставив впе­реди широкую веранду, так жилище предков оказалось в середине нового дома, сделалось его сердцевиной. С тех пор жизнь сменяющихся поколений все больше перемещалась на края, в новые комнаты, а зала отпиралась реже и реже, по особым поводам — во время свадеб, рождений и похорон. От этого к ней относились как к месту для со­вершения обрядов.