— Муж в тот же день назад, говорит, вернулся.

— Еще бы! Репетитор, к вступительным экзаменам готовит. Сей­час у него самая пора.

— Да, нынче в институтах ужас что делается.

— Я слышала, девиц предпочитает готовить. Прошлым летом одну так хорошо подготовил, что она вместо института чуть в ро­дильный дом не угодила. Мать разогналась было в суд, но он с ней встретился, и что ты думаешь? Поладили. Этери тогда разводиться хотела, плакала, из дому уходила, но он и ее отговорил. Так и живет, как в гареме. А посмотреть на него — плюгавый, соплей перешибешь.

— Ну, какой же он плюгавый,— говорю и чувствую, раздражение во мне нарастает, вот-вот наружу вырвется.— Очень приятный муж­чина.

Марго на попятный пошла, головой качнула и спрашивает:

— Когда ты к ней собираешься?

— Если идти, то сегодня. Завтра мы, наверное, уедем.

— Зайди, сходим, пожалуй. Я для ее девочек шоколад прихвачу. Сейчас же и отложу, чтоб не забыть. Сходим, беднягу Гелу помянем. Он первый из нашего класса... А еще знаешь, кто от нас ушел?

У меня сердце екнуло от такого вопроса. Испуганно взглянула на Марго.

— Помнишь Изольду Бгажба? Тихая такая, вечно краснела без повода. Ходила — точно кол проглотила.

Я вспомнила, кроткий голос, то ли обиженный, то ли виноватый,чрезмерная застенчивость — признак затаенной гордости, странная, пожалуй, даже смешная в своей надменности походка. Воспоминание ускользало от меня, потупляло глаза, отворачивалось точно так же, как это делала некогда живая Изольда Бгажба.

— Что с ней случилось?

— Бездарный хирург. Умерла от кровотечения.

— Да что ты говоришь?! Бедняжка!—Года три назад мы с ней встретились в Москве, в Петровском пассаже. Значит, Изольды Бгажба больше нет?

Марго, как бы утешая, коснулась моего колена и доверительно поведала:

— Никак замуж не могла выйти. Был у нее один вариант. И человек вроде нее — тихий, библиотекой заведовал, но сорвалось. А ей, ви­дать, приспичило, или одиночества забоялась, словом, решила родить. Без мужа то есть... Ну, как там дело было, никто не знает, но все пу­тем. Понесла, Одни говорили, от библиотекаря, другие какого-то парнишку-таксиста называли. Что ни говори, в тихом омуте черти водятся,— хихикнула Марго и опять нахмурилась.— Только не суж­дено, видно, было бедняжке. Беременность внематочная оказалась да еще с осложнениями. Наш местный коновал и не разобрался, что к чему. Может, с похмелья был, а может, диплом у него купленный, в первый раз в операционной про внематочную услыхал. Словом, разма­хался с перепугу, да так, что не смогли бедняжке кровотечение оста­новить, меньше суток прожила. Родня ее, абхазская, строгая, от нее отреклась, а виновника все-таки хотели проучить, но библиотекарь, говорят, какую-то справку показал, они и отстали, а о таксисте только слух был, никто его в лицо не видел. Машину видели возле дома, зеленый огонек, иной раз даже мотор не выключен, а чья машина, никто не знает.— Марго помолчала и, сменив тон на шутливо-насмеш­ливый, спросила: — Что это ты, сестрица, без благоверного приехала?

Я бы такого мужа далеко не отпускала.

— А я и не отпускала далеко,— говорю.— До Гагры рукой по­дать.

— Говорят, у вас гости из Москвы...

В этом погребе надо ухо востро держать. Тут каждое слово, как в копилку, проваливается.

Молчу. Жду, что она еще скажет, далее интересно.

— Парнишку этого я видела. До чего хорош! Как молодой олень, ей-богу!

— Ну, Марго,— говорю и сеточку, с собой прихваченную, с дело­вым видом разворачиваю.— Давай, если что даешь, и пойду, а то ты заговариваться начала.

Она тоже встала.

— Ладно, Додо, ладно. Молчу...

— В прошлый раз обещала тушенку говяжью,— говорю.— Полу­чила?

— Для тебя найдется.

— Дай банок пять. И шпрот десять банок, если есть.

Она пошла в угол по ящикам, коробкам шарить и кричит оттуда:

— Сардины марокканские не хочешь?

— Нет,— говорю,— сама ешь.

— А «завтрак туриста»?

— Возьми с собой в турпоход.

Появляется. Шпроты на груди несет, руками подпирает, ногой картонную коробку подталкивает, а в коробке тушенка, какой-то па­костью вымазана.

— Ты пока оботри, а я сейчас,— свалила шпроты на бочку.

Пока я банки ветошью обтирала, Марго куда-то исчезла. Вылезает из мрака, протягивает бумажный кулек кило на два.

— Это от меня дяде Эрасту.

— Что это?

— Маслины греческие.

— О-о! — Я пакет раскрыла и несколько ягод раскусила.— Спа­сибо,— говорю по-гречески.— От дяди Эраста и от меня!

— Ладно, ладно,— по спине меня поглаживает. Болтунья, сплет­ница, а сердце доброе. Такой в школе была, такой на всю жизнь и осталась.— Сколько раз учила: не приходи с сеткой, принеси закры­тую провизионку, а то меня покупатели за волосы оттаскают. Что мне с тобой делать? Придется в бумагу завернуть...

Заворачивает банки в газету, ставит в сетку и все ворчит, при­говаривает. Я две десятки протянула, она пятерку сдачи дает.

— Маслины — пешкеш! От меня дяде Эрасту!

С сеткой в руке иду к лестнице.

— Спасибо, Марго! И за пиво тоже. Ты бы к нему маслин дога­далась — вот был бы кайф!

— Постой-ка! — спохватилась Марго.— Пару бутылок для дяди Эраста дам.

— Да ладно тебе, угомонись. Надавала уже, не донести. Как бы мы тут без тебя жили...

Замахала на меня руками, а сама едва сдерживается, чтоб не просиять. Любит, чтобы ценили ее, чтобы нужным человеком считали. Принесла пиво, сунула в сетку, помогла по лестнице подняться. Шла, а сама все по сторонам озиралась, соображала, что бы мне еще пих­нуть.

Из погреба в магазин вылезли, как в парную. Свет яркий по гла­зам. Очередь у прилавка выросла. В дверях молодежь бородатая, в шортах и кедах, на гитаре бренчат.

Марго обвисшую сетку мне передала и, глядя на очередь, всплес­нула руками.

— Ой, моя красненькая бабуся еще здесь! Вовремя я вернулась. Сейчас обслужу, строгая ты моя. В чем только душа держится, а ка­кие шорты стильные! — Старушка бросила на нее испепеляющий взгляд и отвернулась.

— Значит, вечером к Этери сходим,— говорю.

— Сходим, Додо, обязательно сходим,— и опять к очереди обра­щаясь: — Сейчас, товарищи отдыхающие, мы вас в четыре руки!.. Что вы все к этому прилавку льнете? Вон там у нас книги, грампластинки и вообще культурные товары. Если вас романы про любовь не трога­ют, купите книгу о вкусной и здоровой пище!

Марго рассеянно поцеловала меня у двери (все ее внимание пе­реключилось на очередь), а я вдруг вспомнила про мальчишек возле почты.

— У тебя не найдется шестнадцати рублей?

— Шестнадцати? — тоже удивилась сумме вроде меня.— А зачем тебе?

— Двое мальчиков без денег остались. Послезавтра вернут.

— Вернут они, как же! На билеты собирают.

— Не. вернут, я отдам.

— Сама бы и одолжила.

— У меня с собой нету.

Мы вышли из магазина на солнцепек, и я оглядывалась, ища зна­комые фигуры в закатанных джинсах и шляпах на ковбойский манер. Возле почты под огромным черным зонтом дремала бабушка Федосия, в тени за стеной алело знакомое шелковое платье. Амры на остановке не было.

— Ну, где твои мальчики? — спросила Марго.

Я пожала плечами.

Пошла на остановку, села в тени — не пешком же полную сумку тащить. Сижу в пыльном заплеванном павильоне. Вспоминаю наш с Маргошей разговор. Бедняжка Марго! Такая всегда была румяная, вкусная. Сдобная булочка. В школе старательная была, старательная и плаксивая: двойку получит — в слезы. Не то что я... Я только третье­го ее мужа знала — Жору, майора в отставке. Все свои чувства — удивление, радость, досаду — Жора выражал одним восклицанием: «Японский бог!» Так и не объяснив, что это за бог такой, Жора ушел из личной жизни Маргоши: то ли испарился под воздействием сол­нечных лучей на июльском пляже, то ли погрузился на дно с большим запасом кислорода в акваланге; при этом он умудрился прихватить два полных чемодана и некоторую сумму денег—«подъемные», как шутила Марго: «С меня же еще и подъемные взял, зараза...»