В последнем изображении, особенно семейном, женщины наливают в большой сосуд воды, чтобы совершить первое купание Новорожденной; тут же присутствуют родители Ее, Иоаким и Анна. По сюжетам — удивительная параллель, впервые мною увиденная, храмам Флоренции и Рима; и это — в пустыне, буквально в пустыне! на половине дороги между Нижним и Тамбовом! Сперва я готов был принять это за подражание итальянскому; но по одушевлению, которое здесь явно чувстововалось в выборе сюжетов, по отсутствию эклектизма, "набора", "мешанины" сюжетов и мотивов я не мог не признать, что все имело под собою почвою одушевление самого монастыря. Как это было не похоже на мертвую, пассивную живопись в Храме Спасителя в Москве! Снова я принужден был почувствовать, до чего в монашестве, и притом в нем единственно, христианство получило себе крылья, поэзию, полет, свободу и философию. И как оно просто "не принялось", осталось "втуне" везде, едва вы переступили за монастырскую стену. Известно, что с принесением Евангелия прекратились пророки. "Где пророки? где пророчество?" Таинственно и можно указать вопрошающим, что пророчество, только глубоко изменив колорит, переменив белый цвет на черный (монашество — "черное" духовенство), не угасло бесследно, а вот выявилось с другой и неожиданной стороны — в монашестве. "Кто пророк Нового Завета?" — на вопрос этот и можно ответить: "вот — Серафим! вот — Амвросий! вот — старица Мария!" — "Но они не гремят! не обличают! не угрожают!" Но это уже совсем другой вопрос: они воодушевлены, как и древние пророки (по-еврейски "пророк", "наби" значит "вдохновенный", "одушевленный"), но самый предмет и тема их одушевления действительно совершенно другие, до известной степени противоположные библейским. "Вот гроб мой: в него, вместо постели, ложусь я на ночь. Это и есть молчаливые письмена мои, которых я не пишу, так как смерть потребляет всякие письмена".

Каким образом с идеями тления и "кончины всех вещей", каковые, несомненно, составляют зерно монашества, сочеталась эта живопись семейная, общественная, библейская — необыкновенно трудно понять. Здесь мы стоим перед тою же трудностью, какую ученые встречают и при истолковании "хлыстовства", первый импульс которого, несомненно, состоял и до сих пор состоит в полном отречении от брака и всех плотских уз, а на другом конце оно имеет "радения" и пляски. Здесь, в нашей оригинальной секте, все доведено только до полюса: грубо и вместе сильно — как все у мужиков. Но это есть то же самое явление, краевая тень которого, первая зорька, отмечена уже Порфирием в Афонской живописи. "Таинственная смерть!", "таинственное воскресение" — лучше и нельзя формулировать, как этими краеугольными тезисами, "божиих людей".

Василий Розанов

1904

М.Сабашникова. Через духовное очищение

одобие нужно", — говорил Серафим, и горящие свечки в его келье, и "сухарики", которые он раздавал, и колышки, и мельница с 12 девушками — все это подобия высочайшей духовной действительности, все это таинства. Ибо о великом он умолчал, но, любя народ, дал силу и утешение.

Ясно мне стало это в Сарове.

Ударяли ко всенощной. И в ворота под белой колокольней, где садилось солнце, шел под колокол народ. Тысячи шли. Старцы белые, как лунь, и молодые с черными как уголь и с русыми шапками волос бородатые мужики. Темные, солнцем обгорелые лица. Глубокие, из-под густых бровей, как из леса, светящиеся вещие глаза. Молодые бабы и старухи. Покорные, замученные, верующие. Много скорби и смирения. И отрешенность почти у всех. И текли, текли к храму под колокол. Видя эти глаза отрешенные, которые, смотря на окружающее, видят иное, я поняла, что Серафим для этих людей. Он, как и его Россия — не здесь. Ибо не здесь, не на земле этот народ, работающий в поте лица над землей, просящий только земли, чающий земли, но не связанный ею и не принимающий ее, которому она тяжела в нынешнем образе своем, попранная Иудой.

И когда на другой день понесли вокруг церкви гробницу святого Серафима, и полетели над толпой к этой гробнице перебрасываемые холсты, и представились мне руки, сеявшие и дергавшие лен по всей России, и прявшие и ткавшие его по темным избам по всей России, и глаза, не знавшие иной надежды сквозь слезы бабьей доли, — то поняла я, что такое Серафим для всей России.

И когда видела по дороге в пустыньку под деревьями больных и калек с прозрачными, омытыми страданием страшными глазами, и на камне его, и у источника, то поняла я, что не учение, не слова мог дать Серафим этому народу, а силу свою, силу, которая, судя по взору его, могла бы землю грозой спалить, а загорелась такой любовью, которая не прейдет, когда все пророчества прейдут. Пролилась на землю, напоила источник, и камни, и травы жалостью целящей. Он воду умолил, и камень, и деревья за людей. В воде, в земле простер свои объятия к людям.

Этот источник бьет из сердца Серафима.

Эта скала — сердце Серафима.

Он стал за Россию, над ней, до неба. И земля верна его духу и вода.

Только люди забыли. Я смотрела на монастырь в Сарове и Дивееве, на торгашество и идолопоклонство, и думала: где же Дивеево, которое будет, по словам святого Серафима, духовным оплотом России? Где пророчество Серафимово?

В Дивееве, близ старой Казанской церкви, под деревом три могилы. Посреди покоится первоначальница Дивеева, мать Александра Мельгунова, по правую руку от нее Елена Васильевна, по левую — Мария.

Вот он, тот храм, на который так радовался старец, дивный храм над Дивеевым. Не построил ли он его в душах Елены и Марии? Эти души, рано оторванные от земли, великие силы, рано сорванные и отданные высшим силам для борьбы со злом на земле, как золотые мечи в руки ангелам, — вот он оплот.

Маленькая Мария, повязывавшая свой платок так, чтобы не видать ничего иного, кроме дороги в Саров до кончиков своих ног, унесшая в душе лишь образ Серафима и тайну его откровений, духовная невеста Серафима, не станет ли рядом с ним стражем над грядущей Россией?

Что знаем мы о сокровище тех душ, которые собрал Серафим в Дивееве, — души горячего и несчастного Мантурова, безумного и нелепого в проявлении своей веры Мотовилова, простых, еле грамотных мельничных сестер или блаженных и юродивых Дивеева? Это за пределами нашего разумения. Серафим знал их силу, провидел будущее.

Россия молчит. Дух ее еще не снизошел в ее тело, он над ней, он больше ее. Потому все, что здесь на земле, — только тень иного. Только знак, подобие. Такое подобие "Канавка", которая во времена антихриста до неба встанет, и "сухарики" Серафима, и мельница его с двенадцатью девушками.

Тот, кто начинает вникать в язык вещей, для кого вещи суть знаки, через которые открываются духовные сущности, поймет и это подобие.

Тайна хлебного зерна открывается тому, чья душа, очищенная от страстей, готова к принятию Духа.

Такая душа сквозь все видимое видит невидимое. Все стихии, вся природа становится для нее живым языком Духа. Такой человек в хлебе, в "сухариках", принимает тайну матери земли, сочетавшейся с солнцем, тайну Христову.

Замечательно, что в древних сказаниях, где в образах скрываются истины духовного мира, встречаем мы рассказы о мельницах с девушками, работающими на них. Осуществив эту мельницу на земле, Серафим совершил таинство за всю Россию.

На таинственном языке христианства душа, прошедшая через духовное очищение и готовая принять в себя мировой Дух, называлась всегда чистой, премудрой Девой. Воплощением на земле этой чистой Премудрости была Богородица.

Связь Серафима с Девой Марией — тайна всей России. Не есть ли Россия душа, ожидающая "стяжания Духа Святого Божьего", который, озарив ее, очистив страстный огонь ее, все своеобразие ее освятит в вечность, в божественную Премудрость — Софию.