* * *

Ирэн Фурнье тоже была очень встревожена, и в то время как Жак был поглощен своими неприятностями, она жаловалась мужу:

— Началось все хорошо. На первое собрание пришли двадцать семь человек. На следующее — всего одиннадцать. Даже меньше половины.

— Ничего удивительного — два собрания подряд.

— Что нам теперь делать? Профессор Ренгэ, наш председатель, как ты знаешь, вот уже два месяца не подает никаких признаков жизни. И даже тот милый паренек, я тебе о нем говорила, пришел на первое собрание, казалось, очень заинтересовался, взял два воззвания, а сейчас едва отвечает на поклон консьержки Томасен.

— Ничего не поделаешь, так повсюду, — проговорил Луи. — Ты думаешь, у меня с металлистами все идет как по маслу?

— А ведь, казалось бы, все должны быть обеспокоены положением. Процесс над эсэсовцами из Орадура — это не шутки, идут разговоры, что их оправдают.

— Не все следят за событиями.

— Но об этом пишут в газетах.

— По-разному.

— Но чем это объясняется?

— Что именно?

— Безразличие.

— Ты имеешь в виду ваше собрание? Во-первых, тут дело не в безразличии. По-моему, все гораздо проще. Вы слишком поторопились с вторым собранием и, по-видимому, хуже его подготовили…

— Нет, это не так. Я написала ровно столько же приглашений, и все они были разнесены по квартирам.

— Может быть, их не удовлетворило первое собрание?

— Нет, оно получилось очень удачным.

— Ну хорошо, а что ты им написала в приглашении: обсуждение ранее намеченных задач… организация сбора подписей… или еще что-нибудь в этом роде? Одним этим не привлечешь народ.

— Ты-то всегда защищаешь отсутствующих, — с раздражением сказала Ирэн.

— А ты всегда считаешь, что они неправы. Ваш комитет работает хорошо, но в него входят очень разные люди: и преподаватели, и студенты, и даже один кюре. И ты при этом хочешь, чтобы все происходило, как в партийной организации: повестки, освещение положения, разработка заданий, проверка исполнения принятых решений, да еще чтобы все шло гладко. Не так-то это легко.

— Ну а ты почему к нам не приходишь?

— Совершенно ни к чему, чтобы все коммунисты входили в комитет. К тому же мне достаточно моих профсоюзных дел.

— Так знай, если товарищи мне не помогут…

— Почему ты так нервничаешь?

— Ну разве не обидно? Стараешься, стараешься, а тебя же еще и критикуют. В моих приглашениях не было того, что ты говоришь.

— Послушай, ведь ваш профессор Ренгэ незаурядный человек. Он преподает в Коллеж де Франс. Ты же не можешь просто написать ему, как всем остальным. Надо его повидать. Взять еще кого-нибудь с собой и пойти к нему посоветоваться, прежде чем что-то предпринимать.

— Мы так и сделали.

— По поводу воззвания?

— Да.

— Текст он читал?

— Нет.

— Ну вот видишь. А вдруг он не согласен с формулировкой? Хорошо вы будете выглядеть, если ваш же председатель откажется дать свою подпись. Да и с молодым человеком из «Лютеции» тоже надо поговорить, узнать, что он думает…

— Но у меня не хватает времени на все.

— Часто важнее повидаться с людьми, чем сидеть и писать приглашения. Это не такой народ, как мы. Мы все понимаем и находим естественным, что почти каждый день у нас собрания. Если же выдается свободный вечер, как сегодня, мы не идем в кино, а спорим…

— По-моему, мы слишком мало спорим. Мужчины любят давать советы, а когда нам надо помочь, так вы всегда находите повод, чтобы уклониться.

Луи поднял жену за локти и принялся носить ее по комнате.

— Если ты скажешь еще слово, я не буду мыть посуду.

— А я не пойду с тобой в кино.

Они споткнулись о диван, который служил им кроватью, и чуть не опрокинули стол, где стояла неубранная после ужина посуда…

— Оставь меня, — сказала Ирэн, вырываясь из его объятий. — Мы опоздаем.

Он с улыбкой посмотрел на нее. Ирэн раскраснелась, и глаза ее радостно блестели.

— Ну и опоздаем. Кто поверит, что вот уже шесть лет, как мы женаты?

V

— Хороша малолитражка?

— Она проходит по любой дороге, но тесновата, — Филипп Одебер грустно посмотрел на свою машину. — Жена предпочитает ситроен, и я с нею согласен.

— Так купите другую, а рено отдайте сыну, — сказал Пораваль.

— При его работе ему не нужен автомобиль.

— Он по-прежнему в Париже?

— Да.

— Зайдемте ко мне.

— Спасибо, но я тороплюсь, — ответил Филипп Одебер.

— Я вас не задержу. Выпейте вина, — сказал Пораваль, подавая Одеберу стул. — А супруга не с вами?

— Вчера отвез ее в Аркашон.

— А что же вы не остались с нею?

— Нельзя бросить лавку без присмотра…

С тех пор как сын от него уехал, Филипп Одебер сам руководил производством и торговлей, у него было два помощника и один ученик. В его кондитерской, одной из лучших в Бержераке, продавались не только пирожные, но и все те продукты, которыми гордится Перигор: консервированные трюфели, гусиная печенка и, уж конечно, золотисто-рыжеватое, густое, как ликер, вино монбазияк, которым славятся виноградники, расположенные на холмах вокруг Бержерака. В базарные дни в кондитерской дополнительно работали еще две помощницы, а молодая жена Одебера восседала за кассой, следила за порядком и услужливо встречала покупателей.

— Моника, пошевеливайтесь! Мадам, вас обслуживают?

Одебер ее обожал. Первая его жена, мать Жака, скоропостижно умерла в 1945 году, вскоре после того, как Одебер вернулся из концлагеря. У него остался только двенадцатилетний сын. Одебер впал в такое отчаяние, что на него больно было смотреть. Чтобы заглушить свое горе, он работал как зверь. Но прошли месяцы, и жизнь взяла свое. Его кондитерская, имевшая хорошую репутацию, процветала. Жак учился в коллеже и готовился к экзаменам для поступления в авиационный институт. Однажды отец отвел его в сторону и робко сообщил:

— Я собираюсь жениться…

— На Анриэтте?

— Откуда ты знаешь?

— Мне говорили, да я и сам догадывался.

— Ей всего на семь лет меньше, чем было бы сейчас твоей матери.

— Она на пятнадцать лет моложе тебя.

— Ты должен меня понять… В моем положении очень трудно одному. Она умеет вести дело, трудолюбива…

В этом он был прав. Анриэтта поступила работать продавщицей, но очень скоро заняла первое место среди служащих. Она была любезна с клиентами, строга с остальными продавщицами, холодна с рабочими — словом, обладала всеми качествами настоящей хозяйки. Ей исполнилось тридцать два года, она была довольно хорошенькая, в самом расцвете сил и любила одеваться. Ко всему этому, она бесподобно упаковывала конфеты и завязывала большие банты на шоколадных и сахарных зверях, которыми искусно украшала витрину.

Женитьба отца нарушила планы Жака. Как только ему исполнилось шестнадцать лет, он решил уйти из коллежа и стать кондитером. Он входил в положение отца, не осуждал его, но ему неприятно было видеть, что женщина, которая, как он и предчувствовал, не признает его, так скоро водворилась в доме, где он в течение шести лет жил вдвоем с матерью и, как маленький мужчина, был хозяином. К тому же Анриэтта полностью оправдала его предчувствия. Она сразу же стала ему говорить «ты», обращалась с ним как с ребенком и не упускала случая сделать замечание: «Жак, ничего не меняй в витрине!», «Жак, ты же видишь, что ты мешаешь…» Отец на все смотрел ее глазами и беспрерывно твердил:

— Сынок, слушайся тетю, она тебе хочет добра.

Так продолжалось до ухода Жака в армию. Юноша все больше восставал против нестерпимой для него опеки. Он научился ремеслу от отца, а также от многочисленных служащих, которые из-за трудного характера хозяйки редко выдерживали больше полугода в этой «дыре», как они называли кондитерскую.

После возвращения Жака из армии отношения с мачехой еще более обострились. Анриэтта расширила сферу своего господства. Теперь она по любому поводу позволяла себе врываться в кухню, требуя ускорить выполнение заказа, отдавая распоряжение или делая замечание.