«Ты мне все страдание испортил» – даже такое они иногда ляпают. Хуже всего, что это говорится всерьез. Они дуются. Обвиняют его. Отказывают в праве на существование. Так что лучше держаться от них подальше, пусть поклоняются его порочным сатанинским чарам издалека. Кстати, эти девицы непрерывно молодеют, и Джеку все трудней поддерживать с ними разговор, когда требуется. Он не понимает половины всего, что исходит у них изо рта (когда это не высунутый язык, а что-то членораздельное). У них даже словарь другой. Иногда Джеку кажется, что он проспал сто лет под землей.
Кто бы предсказал ему такой странный успех? В те давние годы, когда все, кто его знал (включая его самого), считали его ни к чему не годным бездельником? «Мертвая рука тебя любит» была плодом внезапного вдохновения, неожиданного визита какой-то пошлой, морально неустойчивой, потасканной музы; ведь Джек написал книгу практически в один присест, а не так, как обычно работал – то начнет, то застрянет, то скомкает страницу и швырнет в корзинку для бумаг, то погрузится в летаргию или уныние, которые обычно и мешали ему что-либо написать. На этот раз он садился и печатал – по девять-десять страниц в день, на старом «ремингтоне», подвернувшемся по случаю в закладной лавке. Как странно теперь вспоминать пишущие машинки – застревающие рычажки, перекрученные ленты, испачканные копиркой пальцы. Вся книга родилась, кажется, за три недели. Точно не больше месяца.
Конечно, он не знал, что это будет «шедевр мировой литературы в жанре хоррора». Ему не пришло бы в голову сбежать по лестнице на два этажа вниз, ворваться на кухню и заорать: «Я только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора!» Да если бы и заорал, другие трое над ним только посмеялись бы, сидя за столом с покрытием «формика», попивая растворимый кофе и поедая бледные запеканки авторства Ирены с большим количеством риса, лапши, лука, грибного супа из консервных банок и тунца из них же – поскольку все это дешево и в то же время питательно. Разумная экономия была ее коньком.
Четверо обитателей дома складывали деньги на продукты на неделю в обеденную копилку, банку для печенья в форме свиньи. Ирена клала меньше денег, поскольку готовила на всех. Готовила, ходила в магазин за продуктами, платила по счетам за свет и отопление – ей это нравилось. Когда-то женщинам нравились подобные занятия, и мужчин это устраивало. Джек и сам не возражал, когда Ирена кудахтала над ним и говорила, что ему нужно больше есть. У них был уговор, что остальные трое, в том числе Джек, моют посуду после еды, но Джек не мог бы, положа руку на сердце, сказать, что это происходило регулярно. Во всяком случае, с ним.
Перед тем как приступить к готовке, Ирена надевала фартук. На нем была аппликация, изображающая пирог, и надо сказать, что фартук Ирене шел – в частности, потому, что завязывался на талии, и тогда было видно, что у Ирены, собственно говоря, есть талия. Обычно ее скрывали многослойные толстые вязаные или тканые одежды, защищавшие Ирену от холода. Темно-серые или черные, словно она монахиня в миру.
Поскольку у Ирены появлялась талия, становилось также заметно, что у нее есть попа и вполне существенная грудь, и Джек поневоле воображал, как она выглядела бы, если бы снять с нее все эти прочные, жесткие одеяния и даже фартук. И распустить волосы, светлые волосы, которые она скручивала узлом на затылке. Она была бы восхитительной и аппетитной, пухленькой и податливой; пассивно манящей, словно теплая грелка телесного цвета, укутанная в чехол из розового бархата. Она провела Джека, обманула: он думал, что сердце у нее мягкое, как набитая пухом подушка. Он ее идеализировал. Вот же лох!
Короче, если бы он тогда явился на кухню, пропахшую запеканкой из лапши и рыбных консервов, и заявил, что только что написал шедевр мировой литературы в жанре хоррора, те трое лишь посмеялись бы над ним – тогда они не принимали его всерьез, и сейчас не принимают.
Джек жил на верхнем этаже. На чердаке. Это была самая плохая комната в доме. Раскаленная летом и стылая зимой. Туда поднимались все испарения дома – кухонный чад, вонь грязных носков с нижних этажей, смрад сортира. Все эти запахи кочевали снизу вверх. Джек ничем не мог компенсировать несправедливое распределение жары и холода, разве что с удвоенной силой топать ногами; но этим он беспокоил бы только Ирену, чья комната была прямо под ним, а ее он злить не хотел, поскольку намеревался пробраться к ней в трусы.
Трусы у нее были черные, как Джек в конце концов выяснил. Тогда он думал, что черное белье – это сексуально, даже где-то порочно, как откровенные фотографии в бульварных журнальчиках про полицейских и преступников. В жизни ему до того попадалось только белое и розовое нижнее белье, такое носили девушки, с которыми он встречался в школе; впрочем, ему и эти-то не удавалось толком разглядеть, поскольку с девушками он обжимался в припаркованных машинах, а там было, к сожалению, темно. Много лет спустя до него дошло, что Ирена предпочитала черное белье не для сексапильности, а из практических соображений: ее черные трусы были предельно прагматичны, без кружев, без прорезей и прочих завлекалочек; их покупали не для того, чтобы демонстрировать плоть, а лишь для того, чтобы скрыть грязь и сэкономить гроши на стирке.
Потом Джек шутил про себя, что заниматься любовью с Иреной – все равно что с чугунной вафельницей. Но это было уже потом, когда последующие события исказили его ретроспективный взгляд и заковали ее в броню.
Ирена не одна жила на втором этаже. Там обитал и Джаффри, отчего Джека порой обуревала мрачная ревность – ведь Джаффри ничего не стоило разуться, оставшись в вонючих шерстяных носках, и бесшумно проскользнуть по коридору к двери Ирены, капая слюнями и дрожа от похоти, пока Джек в своей каморке на чердаке был мертв для всего остального мира. Но комната Джаффри находилась над кухней – позднейшей пристройкой к дому, крытой рубероидом, щелястой и насквозь пропитавшейся жиром, так что Джек не мог досадить Джаффри, топая у него над головой.
Третий жилец, Род, тоже был неуязвим для топанья, и его Джек тоже подозревал в подбивании клиньев к Ирене. Род занимал комнату на первом этаже, бывшую столовую. Они заколотили двойные двери с матовыми стеклами между комнатой Рода и бывшей гостиной. Гостиная теперь выглядела как притон курильщиков опиума, хотя никакого опиума у них не было – нечистые бордовые подушки, бурый ковер оттенка собачьей блевотины с инкрустацией из втоптанных в него картофельных чипсов и орехов, и сломанное кресло, от которого приторно воняло портвейном «Старый моряк» – любимым за дешевизну напитком захожих студентов-философов.
В этой гостиной они проводили время, устраивали вечеринки, – впрочем, места в гостиной не хватало, и вечеринки выплескивались в узкий коридор, вверх по лестнице и на кухню. Гости разбивались на две группы – любители дури и любители бухла. Любители дури еще не называли себя хиппи, поскольку никаких хиппи на свете еще не было, – но это были предвестники будущего, обтрепанные, застенчивые квазибитники, отвисавшие с джазистами и перенимавшие у них всяческие пороки, свойственные маргиналам. В такие дни Джек Дейс, ныне увековеченный табличкой почтенный автор всемирного шедевра литературы в жанре хоррора, был очень рад, что его комната находится на самом верху, вдали от веселящейся толпы и запахов алкоголя, разнообразного дыма, а иногда и рвоты, поскольку некоторые не знают своей нормы.
Раз у Джека была отдельная комната на самом верху, он мог предложить временное убежище какой-нибудь прекрасной, утомленной жизнью светской утонченной девице в черной водолазке и с сильно подведенными глазами. Он мог бы заманить ее по лестнице в свой заваленный газетами будуар, на кровать с индийским покрывалом, обещая беседу о литературном ремесле, о муках и конвульсиях творчества, о писательской честности, о соблазне продаться, о благородном сопротивлении этому соблазну и так далее. Обещание формулировалось с ноткой иронии – чтобы девица вдруг не подумала, что он самоуверенный надутый индюк. Впрочем, он как раз и был самоуверенным надутым индюком – в этом возрасте нельзя иначе, а то никогда не наберешься мужества сползти с постели утром и затем в течение двенадцати часов кое-как поддерживать в себе веру в свои мнимые таланты.
