Меня действительно очень мучает то, что я не знаю, кто я..."

(Такое письмо, в таком стиле Андрей писал впервые. Впервые он высказывался свободно, не заботясь о том, поймет ли адресат употребляемые им слова. "Не зная себя, как будто не видишь собственного лица в зеркале", писал Андрей.)

Существовал Комитет, помогающий искать потерявшихся во время войны родственников. Тысячи людей со всей страны писали: ищу сына, брата, мать, отца... Сообщали свои имена, приметы, эпизоды, сцены - проблески, освещающие память ("осколки", по Андрею). Описывали, если помнили, где, при каких обстоятельствах потеряли родных.

Служащие Комитета просматривали письма (их зачитывали по радио в специальных выпусках), анализировали, заводили картотеки, каталоги. Андрей часто наведывался в Комитет и спрашивал, нет ли чего-нибудь для него. Знакомый служащий подбирал подходящие письма.

Андрей отвечал людям самым разным (общее - потеря мальчика трех-четырех лет во время эвакуации в 1941-1942). Разным по национальности, по общественному положению, по социальному статусу, по уровню образования... И, в зависимости от тех или иных обстоятельств, представлял себя, нынешнего, то врачом, то шофером, то милиционером, а то и преступником. Тем, кем мог стать, если бы не война, если бы не вырвало его с корнем из родной среды обитания.

Как ни странно, но почему-то он не думал, что стал бы физиком в любом случае. Он считал себя нынешнего явлением случайным, необязательным. При том, что испытывал истинное наслаждение от занятий физикой. Ему прочили большое будущее. И ему самому казалось, что он довольно много понимает. Он усердно занимался, и в библиотеке, и на семинарах; сам готовился преподавать (что считал, с полным основанием, очень полезным для создания прочной фундаментальной основы собственных знаний); он уже занимался собственно научными проблемами, решал некоторые задачи. Но, как уже было сказано, считал свои занятия за удовольствие, оплаченное трудом и временем других людей, почему-то позволяющих ему, как ребенку, перебирать камешки на берегу Океана (весьма полюбившийся ему образ, найденный когда-то Ньютоном).

Прикладных задач Андрей не любил. Его задачи были абстрактны.

Андрей закончил письмо в сумерках.

Бог знает сколько времени он просидел на почте. И старик давно ушел, и женщина, забывшая дома очки, - ей Андрей надписал адрес на конверте.

Входили, получали переводы, отправляли телеграммы, спрашивали письма до востребования. Крутилась карусель, а Андрей оставался на месте, был ее неподвижным центром. Но и он закончил свою исповедь, свернул листки и вложил в конверт. Надписал, бросил в ящик.

В этот вечер Андрей не поехал ни в общежитие, где был у него прекрасный, комендантшей подаренный диванчик, ни в институт, ни в библиотеку. Он не знал, где ему нужно быть. Бродил он по городу, который знал плохо, попадал с центральных улиц, еще оживленных, в какие-то тупики, где уже было глухо, пустынно; но вдруг слышалась пластинка, или окошко отворялось несмотря на холод. Шел навстречу человек, останавливал Андрея, просил закурить, и Андрей понимал, что глухота и пустота мнимы, за ними жизнь людей, связанных друг с другом узами любви, ненависти, родственными узами, воспоминаниями, надеждами. Нет ни одного человека, кто выпал бы из сети общечеловеческих связей. Но Андрею казалось, что его "узел", его "ячейка" в этой сети пуста, что он не на своем месте, что его нынешние связи - иллюзорны. Подобные переживания доводили иной раз его до болезненного состояния, до повышения температуры.

Он остановился на бойком, с гудками машин и толпой прохожих, месте.

За широким окном, в сияющем праздничном свете ели люди за накрытыми белыми скатертями столами; за отдельным столиком, близко, в трех шагах, которые невозможно было сделать из-за стекла, сидели Ганя и прекрасная незнакомка.

4. Мать

Когда-то Ганя мечтал стать актером, мечтал сыграть на прославленной русской сцене МХАТа перед затаившим дыхание залом сумрачного принца Гамлета, погруженного в размышления о смерти. Ганя занимался в драматическом кружке. Руководитель говорил его матери, что мальчик темпераментный, способный, но Гамлета ему не сыграть. "Он прирожденный комик", - объяснял руководитель. Пытался направлять, но Ганя не слушал, рвался к трагическим ролям. Пережил позор в роли Чацкого, когда зал плакал от хохота в самых, на взгляд Гани, пронзительных местах.

В восьмом классе он увлекся физикой и кружок бросил.

Мать была с ним строга, - обожала и боялась избаловать. Но с каждой зарплаты неизменно покупала в буфете привокзального ресторана любимое Ганино лакомство - пирожное с "розочкой". Буфетчица заворачивала бумагу цилиндром, чтобы не смять "розочку", и аккуратно закручивала верх.

Он всегда ждал этого пирожного, томился, и, когда мать входила, уже чуял его розовый запах, хотя оно было упаковано в плотную бумагу и упрятано в сумку.

В любую погоду, вечером, в день зарплаты, мать входила с этим запахом.

Кипятили чайник.

Она сидела и смотрела, как сын разворачивает белую бумагу, разглаживает края. Пальцем снимает с бумаги следы крема. Облизывает палец, не сводя глаз с пирожного. Наклоняется и касается любовно розочки. Не сводя с нее глаз, обсасывает палец.

- Ты как вокруг девушки ходишь вокруг него, - замечает мать.

Он берется за пирожное. Поднимает. Подносит ко рту. Дотрагивается языком до кремового края.

Мать наблюдает за ним зачарованно, хотя который раз все это видит.

Он откусывает немного, с угла. Жует, смакует. И вдруг, разом, отхватывает добрую половину. Рот битком набит.

- Мда, - говорит мать.

Ганя пожирает пирожное в две секунды.

- Чай-то будешь? Кипит уже. Заваривать?

Ганя улыбается лоснящимся ртом и сияет черными глазками.

- Немного же тебе надо для счастья, - говорит мать. - А впрочем, и всем нам.

Ни разу не купила она пирожного себе, ни разу даже кусочек не согласилась попробовать от Ганиного.

Жили они на рабочей окраине. Мать служила на заводе счетоводом; большую часть дня Ганя был предоставлен самому себе, и она боялась, что он свяжется с хулиганьем, которого полно развелось после войны, что будет шляться, как все они, в кепочке на глазах, лузгать семечки на танцах, глядя нагло, в упор на какую-нибудь смущенную, испуганную девчушку, томящуюся в сторонке в ожидании, что хоть кто-то пригласит. Будет стоять и скалиться, обнажая фиксу. Драться в темных переулках. И в какой-нибудь драке пырнут его самодельным ножом с наборной ручкой. Или - влезут в ларек, и пойдет он за бутылку водки и банку тушенки в тюрьму. Мать до дрожи, до смертного ужаса боялась такой судьбы своему Ганечке.

Безотцовщина, как многие его сверстники, он любил, когда мать рассказывала ему об отце, погибшем в первом же бою под Москвой в лыжном батальоне. Мать перебирала фотографии и вспоминала, как отец мечтал учиться на инженера, какой он был серьезный, умный, честный, волевой. С фотографий на нее смотрел черноглазый черноволосый парень с неизменной усмешкой: "Чего это ты про меня врешь, Валя? Зачем это?" - "Затем, - отвечала она мысленно, - что ты хоть и умер, а должен быть примером для сына". "Пожалуй, живой-то я бы ему примером не был". - "А кто знает? Люди меняются". - "Ой ли".

Отец был картежником, любил выпить, любил песни петь в компании. Был человек добродушный, безвольный, бабник, но, правду сказать, любил свою строгую Валю. Каким бы он ни был, был он очень недолго, всего двадцать лет.

Ганя рассказы матери об отце любил, хотя знал - по замечаниям, репликам, случайным обмолвкам соседей и знакомых, - что отец его был не так хорош, как хотелось бы его матери. И тем не менее, ложь ее рассказов любил. И правду знать хотел, собирал по крупицам, и ложь берёг.

По материнской ли воле или по воле судьбы, или в силу собственного характера и природных склонностей Ганю никогда не притягивала темная, преступная сторона жизни. По призванию он был лицедей и физик.