Именно в мой день рождения 19 апреля 1999 года за пивом сидя на кухне я признался матери, что у меня нет сил написать дипломную работу. Просто нет сил.

- Да я уже догадывалась об этом. Но только не спрашивала. Я же помню, как ты в прошлые годы писал курсовые...

- Но ты пойми меня, мама.

- Ладно. Но ты сходи в университет и поговори с преподавателем. Проконсультируйся. Сейчас. Чтобы написать дипломную работу в следующем году.

Я пообещал, что сделаю это. Но после дня рождения я как-то вдруг стал совсем плохо чувствовать себя: совсем не находил в себе сил собраться поехать в библиотеку на юридический факультет. Я связывал это своё состояние с накопившейся усталостью от работы-арматурки. И к концу месяца у меня загнила на этот раз нижняя челюсть в невиданных прежде масштабах. Я пошёл всё в ту же районную стоматологическую поликлинику, где мне раньше просто делали надрезы на десне и выпускали гной наружу и иногда заодно удаляли зуб с загнившим корнем. Но в этот раз стоматолог-хирург Нуримáн Мухтарович Ризаев сказал мне, что не хочет лишать меня, молодого, сразу трёх нижних передних зубов, то есть он пожалел меня (он так и сказал, что ему меня жалко), но что требуется немедленно настоящая операция на моей нижней челюсти, которую он готов провести бесплатно, но после которой мне потребуется пить антибиотики, которые стоят 800 рублей за все. Недавно у меня был аванс, но что такое аванс, разве это деньги? Мне пришлось обратиться к родственникам-Павловым за помощью деньгами. Они дали (кто конкретно, уже не помню). А ведь за все девяностые я, можно сказать, и не общался с ними. Видел их всех на похоронах бабушки Тони; дядю Сашу приглашал на свою свадьбу; да к тёте Миле приезжал пару раз: один раз с женой, другой раз с Улей.

Итак, я достал быстро деньги. В назначенный день перед майскими праздниками я пришёл в стоматологическую поликлинику и меня в операционной положили на стол. Доктор Ризаев оперировал меня один. В операционной, комнате небольших размеров со столом посередине, кроме хирурга была одна медсестра, которая подавала Ризаеву необходимый инструмент и выполняла его просьбы. Глаза мне прикрыли тряпкой. Ризаев сделал мне много анестезирующих уколов в нижнюю челюсть. Потом, наверное, им был произведён надрез десны по центру нижней челюсти. Потом Ризаев маленьким диском-пилой распилил три центральных нижних зуба на две половины. Верхние половины зубов он оставил в десне, а нижние, то есть корни, он удалил. Потом Ризаев стал абразивным камнем стачивать загнившую кость нижней челюсти. После операции я оглядел операционную комнату: она вся была в красную крапинку - наверное, капли крови разлетались во время шлифования с абразивного камня. После операции у меня под нижними зубами была дыра, в которую пролез бы палец, она будет медленно зарастать-сужаться. После операции я был очень слаб, ведь я ничего не мог есть своей раскуроченной челюстью, и заливал в рот только жидкую манную кашу да бульон. Поэтому не зря мне дали больничный лист на две недели - освободили от работы. Мать и Полина никак не комментировали, от чего могла у меня загнить челюсть.

Следующая глава

* * * (Звёздочки ╧48)

Пора обозначить начало следующего периода моей жизни и соответственно ему начать новую главу, которую я не знаю, как и назвать. Пусть будет просто: следующая глава. Ведь продолжать повествование в главе под названием "Университет" будет ошибкой: всё - кончилась моя учёба в нём. И пусть воспоминание об операции на моей нижней челюсти будет её достойным завершением. И следующую, то есть эту, главу следует начать с какого-нибудь если не яркого события, которое завершало предыдущую главу (ведь кровавая операция - это яркое событие), то следует начать со значимого. Таким событием будет день рождения моей сестры Полины 13 мая.

Я только оклемался после перенесённой операции. И в этом 1999 году мы, можно сказать, что праздновали Полинин день рождения, так как были праздничная еда и бутылка шампанского на столе. Праздновали вечером на кухне. Гостей никого не было. Поев-попив сестра начала жаловаться нам, то есть матери, а заодно и мне, на жизнь, что она устала так работать как работала (напомню: она работала акушеркой), и что, может быть, нашей матери всё-таки следует куда-нибудь устроиться на работу.

- Ну куда я пойду? Кому я нужна? Да и где я смогу? - отвечала вопросами мать на упрёки Полины.

- Да, Полина, ты что, в самом деле, говоришь? Разве ты не знаешь, что мама уже не может работать? Одна надежда у неё на нас с тобой, - стал я защищать-оправдывать мать. - Думаешь, мне на арматурке легко? Да я из-за этой работы диплом не написал! Но я вкалывал на работе, потому что думал о матери да о вас с Улей тоже!

Полина заплакала и продолжила:

- Но что мне делать? Я больше не могу так жить: сил нету, - и после паузы: - Мне ничего не остаётся как пойти на панель.

- Полина! Ну что ты говоришь, как можно? - с укоризной в голосе выразилась мать.

- Нет, я пойду, - утирая слёзы повышенным тоном заявила Полина, - прямо сейчас!

Мать не знала, что ответить на такое заявление дочери, уже вставшей из-за стола. Я, конечно же, верил Полине, что ей приходилось очень тяжело на работе, ведь она брала дополнительные смены, чтобы хоть на сколько-нибудь больше принести домой денег, особенно в последнее время после дефолта, ведь я сам работал на износ, и мне, конечно же, было жаль её. Но мне одновременно было жаль и нашу маму, осознающую свою немощность и обременительность для нас, её детей; а также я представил, как больно и обидно слышать маме заявление Полины о её решении сейчас же отправиться на панель, и я представил, каково матери быть обвинённой, то есть быть причиной тяжкого положения Полины.

Я же в душе оправдывал маму, считая, что Полина сама виновата в своём тяжёлом положении матери-одиночки: что загуляла в сомнительной компании и забеременела от оказавшегося алкоголиком Андрея Погодина, не способного даже на выплату алиментов. Виноватя в этом деле саму Полину и оправдывая маму, я всё-таки оговорюсь в защиту Полины и в упрёк маме, что Полининым воспитанием мама, видно, плохо занималась. Такие мысли моментально появились в моей голове в этой ситуации. Также я подумал, что, шла бы Полина на панель, только молча, не ставя ни мать, ни меня в известность, а то получается, что она как будто ищет у нас оправдания, тем самым перекладывая на нас с матерью ответственность за этот её шаг; а также получается, что она заранее обвиняет мать в этом.

Мне захотелось защитить маму от Полины (я чувствовал, что, как сын, должен прийти на помощь матери в данной ситуации), а также захотелось удержать отчаявшуюся сестру от ухода её на панель (я чувствовал, что, как брат, должен ТАК поступить, как поступлю), и я чувствовал, что должен что-то сделать, как-то отреагировать, и я поступил ТАК: ударил её по щеке, типа: опомнись, Полина! этот твой шаг настолько неправильный, что я решаюсь поднять руку на тебя". Я ударил не кулаком, а, хотев ударить ладонью, ударил лишь кончиками пальцев - настолько я боялся сделать ей больно и перестраховался в выборе дистанции, с которой производил удар, ударил я без размаха. Так получилось, что я чирканул ногтём ей по щеке, то есть поцарапал. До небольшой крови. Сестра, зарёванная и с раскрасневшимся лицом, ушла из кухни, говоря мне из коридора громко:

- Я тебе этого никогда не прощу, что ты ударил меня!

Полина собралась и ушла из дома. Пока нам с матерью было не известно куда. Как выяснится позже-к своей однокласснице и Улиной крёстной Свете. Ночевала ли Полина после своего дня рождения дома, я не помню: я долго ещё не ложился спать, и мама тоже, но Полина всё не возвращалась...

* * * (Звёздочки ╧49)

Выйдя с больничного на работу, я во время перекура рассказал рабочим, что со мной случилось. Рабочие оказались эрудированными и заключили:

- Болезнь, когда загнивает челюсть, называется цингой.

Услышав такое заключение про цингу у меня, я согласился, что у меня была именно эта болезнь, ведь я припомнил, что в последнее время, целые годы, я действительно не доедал богатых витаминами фруктов и овощей, а после дефолта так практически вообще питался безвитаминно, то есть без них. Также я вспомнил о прочитанном когда-то факте, что моряки эпохи парусных судов брали с собой в многомесячные рейсы лук, который ели как яблоки во избежание этой самой цинги. Если бы я знал, где упал, то соломки подостлал - эта пословица про меня, не предвидевшего опасности наступления цинги, и потому не евшего даже лука. Если у меня гнили дёсны ещё до дефолта, то тó, что произошло с моей челюстью после него, вполне закономерно. Открыв для себя истинную причину скосившей меня цинги, я не стал делиться этим открытием дома с матерью и Полиной. Что толку от того, что я сообщу им об этом? Это будет упрёком, причиняющим им боль, и больше ничем, ведь изменить положение вещей они не в силе. По крайней мере сейчас или без посторонней помощи.