Я не знала человека, который бы так ценил малейшее к себе внимание и совершенно забывал, сколько он сделал для других. Как-то (много позже) она рассказывала, что была на каком-то заседании в Музее Горького и к ней подходили люди и напоминали ей о том, как она им помогла, - и: "Знаете, оказалось, что все они очень хорошо ко мне относятся" - даже с некоторым удивлением.
Я ей говорю: "С чего бы это так, Екатерина Павловна?" И тут мы обе стали смеяться.
Кто не пережил страшного этого времени, тот не поймет, чем был для многих и многих ее труд. Что значило для людей, от которых шарахались друзья и знакомые, если в семье у них был арестованный, прийти к ней, услышать ее голос, узнать хотя бы о том, где находятся их близкие, что их ожидает, - а это она узнавала.
Недаром мой муж96 говорил, что после меня и моего сына он больше всех на свете любит Екатерину Павловну.
В конце концов и этих возможностей у нее не стало. Условия работы в Политическом Красном Кресте сделались невыносимыми. И все-таки потом она говорила: "Может быть, все-таки надо было все это перетерпеть и не бросать работу" [И это вплоть до 1938 г., когда положение стало невыносимым и ничего уже сделать было нельзя. Много лет спустя она как-то сказала мне: "Может быть, надо было все это вынести - и все-таки не закрывать Крест".].
А в 1938 г., когда кончился срок моей высылки, в тот же день меня арестовали вновь, арестован был мой сын и так и не вернулся из заключения реабилитирован посмертно. И муж мой умер во время моего заключения на восемь лет.
И когда в 1946 г. я вернулась, Екатерина Павловна была мне самым дорогим человеком. Она очень постарела, хотя по-прежнему была деятельна и очень занята. Я боялась ее тревожить и утомлять, когда приходила к ней. Если видела, что она устала, поднималась: "Ну, я пойду, Вам надо отдохнуть". А она делала вид, что не слышит, и продолжала разговаривать. И тут я поняла, что, по существу, она очень одинока, несмотря на внучек97 и правнуков, которых она любила нежно, но которые жили своей и совсем ей чужой жизнью.
Жила я в это время в Рыбинске, работая в театре98, и, накопив сверхурочные часы и дни, приезжала в Москву. В один из этих приездов в 1959 г. она проводила меня до передней и сказала: "Анна Васильевна, подавайте на реабилитацию". А я уже подавала и получила отказ, я только на нее поглядела. А она: "Я понимаю, что все это Вам надоело, но сейчас подходящий момент, и, если Вы его упустите, так и останетесь до конца жизни"99.
Я поняла ее слова как приказ, а ее приказа я ослушаться не могла, не раз я ей была обязана просто жизнью. В 1960 г. я получила реабилитацию и с тех пор жила в Москве, и мы виделись чаще.
Для меня было радостью, что мне уже не о чем было ее просить, - и так я была перед ней в неоплатном долгу. А она об этом точно и не помнила. Она вообще не помнила, что она делала для людей, ей это было так же естественно, как дышать.
Сколько людей я перевидала, но никогда не встречала такого полного забвения своих поступков, а вот малейшее внимание к себе она помнила.
Приезжая в Москву из Рыбинска, я звонила к ней, она назначала день и час - она всегда была занята и людей у нее бывало много. Она интересовалась моей жизнью, работой, всем. Но как-то я рассказывала ей не слишком веселые истории, и она сказала: "У меня голова от этого заболела". Она старела на глазах... Какой же одинокой она была в последние годы жизни! Сверстники ее умирали один за другим, родные не утешали. А она все касающееся их принимала к сердцу, волновалась, огорчалась, худела на глазах, точно таяла.
И, приходя к ней, я рассказывала ей уже только что-нибудь веселое и забавное. Она любила цветы и всегда радовалась, если ей принесешь - всегда немного, - иначе она сердилась: зачем деньги тратить? И ее старая домработница Лина ловила меня в передней и говорила: "Что Вас давно не было? Она будто при Вас повеселела". "Она" - так всегда называла она Екатерину Павловну.
Потом Екатерина Павловна нет-нет да позвонит сама: "Вы сегодня не заняты? У Вас нет работы? Тогда кончайте свои дела, когда кончите приходите". Не знаю человека, который так уважал бы дела другого - что бы это ни было.
Как-то раз она говорит: "Что это Вас давно не видно?" Я отвечаю: "Вы же знаете, Екатерина Павловна, что Вы у меня No 1, но ведь есть еще No 2 и No 3 - что уж я поделаю?" Она смеется и говорит: "Вот у меня столько так называемых друзей, а если что надо - обращаюсь к Вам".
Она часто просила что-нибудь купить для нее - какие-нибудь пустяки.
"Екатерина Павловна, я бы Вас на ручках носила, если бы могла, а я Вам 200 грамм сыра покупаю".
Последнее время ей уже было очень трудно ходить, а одной совсем нельзя. Тогда она вызывала меня по телефону, чтобы я ее провожала.
Как-то раз позвонила: "Вы свободны? Тогда заходите к Дарье, это от Вас близко". А как раз у меня был приступ ишиаса, и я еле ходила. Что делать пошла.
Оказалось, что Екатерине Павловне хотелось поехать домой на троллейбусе ["А то из машины ничего не видно".], а одной ехать ей трудно. Меня разбирал смех: она ходит с трудом, я еле хожу - а она была ужасно довольна, что видит из окна Москву. Это было вроде эскапады, все ее забавляло. Мы заходили в какие-то магазины, получали в сберкассе ее пенсию, покупали совершенно ненужные вещи - еле добрели до дому, а она была довольна: несмотря ни на что, в ней обнаруживалась подчас прелестная веселость, способность радоваться пустякам.
ИЗ РАССКАЗОВ ЕКАТЕРИНЫ ПАВЛОВНЫ
Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали.
Мы - это Муравьев100, Винавер и я.
И вдруг пропуск отобрали.
Надо было идти к Дзержинскому. Я сказала, что не пойду в Чрезвычайку. Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался - пришлось пойти.
Дзержинский встретил нас вопросом: "Почему вы помогаете нашим врагам?" Я говорю: "Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск".
Дзержинский: "А мы вам пропуск не дадим".
Е.П.: "А мы уйдем в подполье".
Дзержинский: "А мы вас арестуем".
С тем и ушли. (Тут глаза Екатерины Павловны заблестели: на другой день дали пропуск.)101
Когда кончилась война с Польшей, мне предложили взять на себя работу по репатриации военнопленных поляков - руководство Польским Красным Крестом.
Дзержинский вызвал меня к себе. Я ему говорю: "Я очень боюсь брать это дело на себя. Говорят, поляки такие коварные, им нельзя доверять".
Тут Дзержинский, который был чистокровный поляк, стал страшно смеяться: "Вот и хорошо: вы работайте, а очень-то им не доверяйте".
В 20-е годы мы с Винавером возили передачу в Бутырки. В столовой на Красной Пресне мы брали порции второго блюда и вдвоем везли их на ручной тележке.
Это довольно далеко и страшно утомительно. Везем, везем, остановимся и отдыхаем, прислонившись спиной друг к другу.
А собственно, зачем мы это делали сами? Сколько людей сделали бы это за нас - и с удовольствием.
x x x
Последний раз у нее на квартире я была в день ее отъезда в санаторий Барвиха в начале декабря 1964 г. Вид у нее был просто страшный, очень нервна, возбуждена. Я спросила ее, не надо ли ей помочь уложить вещи, - нет, все готово, за ней приехали. Потом она сказала: "Я позвоню Вам из Барвихи" и не позвонила. Через несколько дней у нее случился инфаркт, и ее с постели увезли в Кремлевскую больницу. Она хотела непременно вернуться из санатория к Новому году - как она любила праздники!
Я позвонила ей перед Новым годом - и тут узнала о ее болезни. Меня точно черным платком накрыло.
87 лет, инфаркт, чего можно ждать? И все-таки - какой могучий организм...
Вот я начала писать о Екатерине Павловне, и меня потянуло в Новодевичий на ее могилу. Я бывала там вместе с нею - на могиле ее сына и матери102: ей было уже трудно ездить одной... а внукам некогда, все дела, дела...
Она купила цветов в горшках, попросила меня взять лейку - а самой ей стало нехорошо, я просто не знала, как ее довести до участка. Две лиственницы сплетаются верхушками над могилами. У памятника ее сына лежали три белые астры - ей было приятно, что кто-то все-таки вспомнил. Хотелось самой высадить цветы, а было трудно.
