Что он писал, всегда руководила
Потребность собиранья разных мыслей,
Сцепленных меж собой для выраженья
Себя, — затем, что мысль свой смысл теряет
И страшно понижается, когда
Берется, воплощенная в словах,
Одна, особо — без того сцепленья,
В котором ей пристало находиться.
Сцепленье же составлено не мыслью,
И выразить нельзя его основу
Словами непосредственно, а можно
Посредственно, — подробно описав
Людей, поступки, чувства, положенья.
Так что же получается? Выходит,
Что проза — и уж ладно бы эссе,
С его игрою слов и парадоксов, —
Но и роман, вершина реализма,
Которого герой одна лишь правда,
Силен не мыслью, логикой, а неким
Je ne sais quoi, сцеплением, и значит,
Секрет опять в искусстве — не в уме.
Недаром же и тут нужна suspension
Of disbelief — Шишков, прости, — задержка,
Точней приостановка недоверья
К сцепленьям этим неправдоподобным,
Аванс, и щедрый, выданный с расчетом,
Что смыслом он окупится в конце.
Но есть, есть жанр, опасный для поэта,
Да и прозаика, где нет ни рифм,
Ни метров, ни сюжетных поворотов,
И никаких спасительных сцеплений,
И надо четко мыслить и держать,
Как говорится, тему, не сбиваясь
На лирику, шармерство, анекдоты,
Разоблаченье тоталитаризма,
Ну и т. д. … —
К чему я тут клоню?
К тому, что мне случилось прочитать
Большую книгу интервью с поэтом
[813]
,
Тем, о котором выше говорилось
В связи с метафизической аурой
Его стихов, и в результате чтенья
Ответов, данных ста интервьюерам,
Его концептуальные ресурсы
Лежали на ладони предо мной.
Любимые идеи повторялись,
Как и противоречья между ними,
За разом раз, что только подтверждало
Единство поэтического
ego
И полную его амбивалентность —
Два пропуска для входа на Парнас.
Ни сам он, ни его интервьюеры
Нескладицы в упор не замечали.
Один нашелся, правда, шибко умный, —
Он нажимал на слабые места,
Умело в угол загонял поэта,
И хоть ему не удалось пробить
Словесную броню высокомерья —
Знак цельности поэтовой души,
Но на бумаге это ясно видно
Тому, кто хочет видеть.
Было также
Там интервью какой-то юной леди,
Где для дедукций места не нашлось,
Ниже индукций, только для седукций,
Сиречь для соблазнений. Незаметно
Он даме начал подпускать амура, —
Ее, наверно, был готов он сразу
И съесть, и выпить, и поцеловать,
Но речь завел издалека — с того, что
Кота, дремавшего уютно в кресле,
Для смеха разбудить ей предложил.
Беседа их журчала все интимней,
Читать все интересней становилось,
Чем кончится, предугадать хотелось, —
Всем интервью то было интервью!
Интрига развивалась как по нотам,
Поэт был упоительно любезен,
Как ни с одним другим из вопрошавших,
И, верится, любезен не вотще.
Но от сюжета этой гривуазной,
Истории, заманчивой донельзя,
Хоть и традиционно глуповатой,
К материям пора высоколобым
Вернуться — к несуразице суждений,
При чтенье медленном заметной глазу
В открытой, честной дискурсивной прозе,
Но и не посторонней для стихов,
Где тот же хаос прочно зарифмован,
Заантитежен, заанжамбеманен,
Задрапирован в ворох перифразов,
Непроницаем в кеннингов кольчуге
И панцырем иронии одет.
Как быть с заявкой на метафизичность
Великого маэстро, недоучки,
Профессора, софиста, нобеляра?
Склониться ли пред новым Кьеркегором
Безропотно, пойти ли вслед за ним,
А встретив в тексте имя Парменида
И апорий привычно убоявшись,
Бросаться ль к философским словарям?
Тревожиться, я думаю, не надо.
Пусть словари стоят себе на полках:
Беда, как выражался баснописец,
Еще не так большой руки, понеже
