— Ладно, ладно. Ты смотри уж, чтобы все было как следует.

Нонка вышла на улицу.

Дед Ламби встретил ее, весь сияющий. Утром Зорница принесла двенадцать поросят. Все живы-здоровы. Хорошо, что Дамян пришел рано утром и помог.

Нонка надела халат и вошла в свинарник. Дамян устилал мягкой соломой ящик. И он сиял от радости. Его добрые серые глаза улыбались.

— Поздравляю, Нона!

Она заглянула в бокс. Зорница лежала с томными глазами, тихонько похрюкивая. Поросята, все одинаковые, беленькие, как снег, с розовыми пятачками, словно обезумев от голода, яростно сосали. Нонка взяла одного и поцеловала в глазки. Дед Ламби и Дамян засмеялись.

— Надо им зубки обломать.

— Дамян уж обломал.

— И еще ящиков приготовить.

— Ящиков достаточно. Я принес утром из деревни, — сказал Дамян. Если что нужно, скажите, достану.

Нонка посмотрела на него и подумала: «Какой он хороший, Дамян».

Через два часа начались схватки у другой свиноматки. Подложили в печку дров, и в свинарнике стало очень тепло. Работали молча. Нонка принимала, а мужчины помогали. Восемь поросят родились благополучно. Осмотрели их, взвесили и только в сумерки пошли отдохнуть в Нонкину комнату.

Вдруг кто-то сильно хлопнул дверью. Дед Ламби вышел посмотреть, кто пришел.

— Окунул в дезинфекцию ноги, не беспокойся! — сердито сказал пришедший.

Нонка узнала голос Петра и побледнела.

— Нона, посмотри-ка, кто пришел! — кричал из сеней дед Ламби. — Пожаловал, наконец, к нам. Ну, милости просим, милости просим.

— Как никак, жена ведь здесь.

Увидев Дамяна, Петр приостановился на пороге, и в его глазах сверкнули зеленые огоньки. Нонка смущенно подвинула ему стул, а дед Ламби совсем некстати продолжал за его спиной:

— Будто зарекся — к нам ни ногой. Не уважаешь ты нас, парень, не уважаешь. Садись! Чего стоишь? А у нас сегодня ровно двадцать поросят… — посмотрев на Нонку, он запнулся, — Нона, что с тобой? Тебе плохо?

— Забирай свои вещи и пошли! — глухим голосом сказал Петр, и лицо его вытянулось.

Дед Ламби и Дамян переглянулись, а Нонка отступила на шаг.

— Пошли!

Нонка стала одеваться трясущимися руками.

— Ты зачем это пришел? А ну, отвечай! Забираешь ее с фермы? — набросился дед Ламби на Петра. — А ну, убирайся! Тоже еще! Нашелся хозяин. Сию минуту убирайся и не смей тревожить ее понапрасну.

Петр посмотрел на него, слегка прищурив глаза.

— Не твое дело!

— Не запугаешь! — кричал старик. — Жаловаться буду, пойду к Марко, к Ивану Гатеву. В партию пойду. Виданное ли дело — забирать человека с фермы.

— Куда хочешь, туда и иди. И довольно тявкать.

Дамян, молчавший до сих пор, вмешался в разговор:

— Нехорошо, Петр, нехорошо!

— Плохо ли, хорошо ли — мое дело.

— Не только твое, не только.

— Не за советом пришел — за женой.

Дамян медленно поднялся, встал против Петра, на голову выше его. На щеках вспыхнул румянец, губы дрогнули.

— Сейчас мы не справимся без Ноны, не можем ее отпустить. Ну а потом… там видно будет.

Петр отошел к двери, и в глазах его снова вспыхнули зеленые огоньки. Кашлянув, он хрипло проговорил:

— Ты можешь командовать своей женой, моей: — командую я. Понятно?

— Слушай, парень! — Дамян, тяжело ступая, подошел к нему. — Никто твоей женой не командует…

— Петя! — вскрикнула испуганно Нонка и встала между ними. — Вы что… не ругайтесь. Идем!

Петр резко повернулся и вышел.

Старый Пинтез лущил кукурузу прямо в миску. Этим он занимался каждый вечер — готовил к утру зерно для кур. Когда Нонка с Петром вошли, он поднял на них глаза и спросил:

— Ну, как поросятки? Устала, небось?

Нонка отвернулась и всхлипнула.

Пинтез положил недочищенный початок в миску.

— Нона, ты что? Никак плачешь? Что случилось? — посмотрел он на жену.

— А я почем знаю! — ответила та с притворной тревогой в голосе. — Кто их знает, о чем они там говорили по дороге.

— А ты что молчишь? — обернулся Пинтез к сыну. — Скажи, что с ней?

Петр, насупившись, опустив глаза и будто не слыша слов отца, сел на табуретку и прорычал Нонке:

— Перестань реветь!

— А вот кочергой как огрею! — гневно крикнул Пинтез и привстал. — Говори, когда спрашивают!

— Да ну, отец! Чего кричишь. Наше дело…

— Что это за дела такие, что до слез доводят Нонку?

— Такие уж. Сказал, чтоб бросила ферму, потому и плачет.

— Бросить ферму? А как же с ее работой?

— Работа везде найдется… — вставила Пинтезиха.

— Ты помалкивай, тебя никто не спрашивает!

— Вот еще! Чужая я что ли? Никто меня, видишь, не спрашивает, — всхлипнула Пинтезиха и высморкалась в передник. — Для того я, видно, вырастила и выкормила сына, чтоб теперь никто меня ни о чем не спрашивал. Нонкино место здесь, дома.

Упершись руками в бока, Пинтез остановился посреди комнаты и постоял так с минуту, не меняя позы, не шевелясь, о чем-то думая. Его седые густые брови нависли над глазами, а усы, тоже седые и красивые, нервно подрагивали.

— Лишить человека любимого дела — все равно что живым закопать, — тихо, как бы про себя, проговорил он. — Не плачь, доченька. Отдохни-ка сегодня, а завтра утречком пойдешь на ферму. И чтоб…

— Ну нет, никуда она не пойдет! — прервал его Петр и пошел было к двери.

— Стой! Ты куда? — властно протянул руку Пинтез. — Ты так это с отцом разговариваешь? Сказано, завтра…

— Можешь что угодно говорить. А я говорю: Нонка останется дома — вот и все! — Петр, сутулясь, смотрел отцу прямо в глаза, упрямо и гневно, как бык.

Впервые Пинтез почувствовал, что он не единственный хозяин в этом доме, что его воле пришел конец. Что-то стеснило ему грудь, он задохнулся, и рука его, протянутая вперед, медленно и бессильно опустилась.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тетка Колювица первая узнала новость. Забежала к сватам на минутку, и Нонка, грустная и огорченная, рассказала, что Петр запретил ей работать на ферме. Тетка Колювица не очень-то встревожилась, однако для виду поохала, а по дороге домой совсем успокоилась и даже вздохнула с облегчением: «Слава богу, дома теперь будет, а то все люди как люди, только она света белого не видит с этими свиньями».

Дядя Коля собирался куда-то и уже одетый стоял в дверях.

— Ну что сваты? — спросил он. — Нона не приходила сегодня?

— Пришла и больше не пойдет.

— Куда не пойдет?

— На ферму. Петр запретил.

— Запретил ходить на ферму? — попятился ошеломленный дядя Коля. — Ну, а она?

— А она… дома будет сидеть.

Дядя Коля побледнел. Сдвинув на затылок кепку, вытер выступивший на лбу пот.

— Да ты что так побелел весь! Ничего особого не стряслось, — встревожилась тетка Колювица. — Вечно все близко к сердцу принимаешь, а потом жалуешься, что оно у тебя болит. И лучше, что дома будет жить. Пусть теперь другие…

— Ах ты дурья башка! — вскричал вне себя дядя Коля и погрозил кулаком тетке Колювице. Равнодушие, с которым она сообщила ему неприятную новость, взбесило его еще больше, и он старался найти слова пообиднее, но, не находя их, заикаясь от гнева, все повторял: «Дурья башка, балда, дурья башка, балда!» Он метался по комнате, отшвыривая стулья, и все, что попадалось ему под ноги. Наконец, немного успокоившись, он закурил и стал смотреть в окно.

— Боже милостивый, господи, совсем рехнулся. И чего орешь, как бешеный! — сказала тетка Колювица, почувствовав себя наконец в полной безопасности.

— Да как же не кричать-то! Человек губит твою дочь, а ты туда же, еще защищать его. Ведь Нона без фермы — что цветок без воды.

— Ну да, губит…

— И что ты понимаешь своим бабьим умом. Только и умеешь что охать да ахать. С тех пор, как вошла Нонка в их семью, места себе не нахожу. Сердце беду чует, все боюсь чего-то. Сейчас на ферму не пускают, потом еще что взбредет в голову. — Дядя Коля снова надел старый потертый тулуп, который в припадке ярости снял и бросил на лавку. — Натерпимся от зятя! Ну да посмотрим-то. Рано стал когти показывать!..