После ужина Петр сразу пошел в свою комнату. Нонка убрала со стола и принялась мыть посуду, но свекровь молча оттолкнула ее, засучила рукава и сказала:

— Иди отдохни!

— Мама, я вымою.

— Говорю, иди отдохни! — сурово повторила Пинтезиха и наклонилась над тарелками.

Нонка поспешила отойти, будто ее окатили холодной водой, сняла с вешалки шаль, прижала ее к груди и вышла на крыльцо. Облокотившись на парапет, она долго всматривалась в густую темноту двора и сада. Скрипнула калитка и послышался кашель свекра. Нонка вздрогнула, бросилась в сени и, все так же прижимая платок к груди, вошла к Петру. Он стоял посреди комнаты. Увидев Нонку, повернулся к шкафу и начал быстро рыться в ящике, будто искал что-то очень нужное. Нервно перерывая разные мелочи, он толкнул глиняную вазу, и она упала на пол.

— Вот неприятность! Как это я опрокинул ее! — процедил он сквозь зубы и наклонился подобрать черепки.

— Ничего, купим другую.

— Красивая она была.

— Красивая, — повторила Нонка.

Оба сознавали, что эта несчастная ваза сейчас их совсем не интересует, но продолжали говорить о ней, прикладывая кусочки один к другому, осматривая ее.

— Мы ее купили на ярмарке в Сеново, помнишь?

— Помню. Продавец запрашивал десять левов, а я давал восемь.

— Потом ты подарил ее мне.

— А нельзя ли ее склеить?

— Нет, куда там.

Легли спать и все говорили о вазе, вспоминали, как купили ее на ярмарке, как несли в село, стараясь не разбить. Наконец, когда уже нечего было вспоминать, умолкли. Оба чувствовали, что в этом молчании было что-то натянутое и мучительное. Вдруг Петр сказал, закинув руки за голову:

— С завтрашнего дня ты не будешь работать на ферме. Хватит!

Он ожидал, что Нонка начнет возражать, как в другие разы, но она молчала.

— Значит… с завтрашнего дня будешь сидеть дома.

Нонка приподнялась с подушки и села на кровати.

— Петя, давай поговорим еще раз, — сказала она взволнованно. — Обдумай хорошенько перед тем, как решать.

— Думал уже, — прохрипел Петр каким-то сухим голосом. — Пойми, мне не то обидно, что ты работаешь на ферме. Я не привык стыдиться труда. Но не хочу, чтобы моя жена каждый день ходила одна так далеко по полю в снег и дождь.

Когда служил в армии, побывал я во многих местах Болгарии. На полях, куда ни взглянешь, все женщины работают. Войдешь в трамвай — женщина ведет. Видал я женщин и шоферов и комбайнерок. В прошлом году случилось мне быть в городе. Выпал первый снежок. Было холодно, замерз я в телеге. Смотрю: на дороге стоит трактор, а возле него молодая девушка, ну, лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Вся в масле, урод-уродом, окоченела от холода. Темнеет уже, а она дрожит одна среди поля. Остановил я телегу, спрашиваю: «Ты что стоишь здесь, девушка?» — «Поломалась, говорит, какая-то часть, помощник поехал за ней в город и еще не вернулся». — «Влезай, говорю, на телегу, довезу до ближайшего села, а то замерзнешь!» — «Не могу бросить на дороге машину», говорит, а сама плачет! До сих пор не могу забыть ее, как вспомню — жалость берет! А в городе — в ресторанах, парикмахерских, магазинах — в тепле и уюте все мужчины работают. Какими женами, матерями будут эти девушки?

— Что ж, времена теперь такие, каждый должен работать.

— Да ведь и не только это. Многое делается по команде. В позапрошлом году собирает нас однажды партийный секретарь и говорит: «Надо хоть одну женщину бригадиром назначить». — «Почему?» — «А потому, говорит, что в околийском комитете партии упрекают, что не даем дорогу женщине». Помнишь назначили Минку Караиванову, измучили женщину, измучила она людей в бригаде, только когда все окончательно перепутала, сняли с должности. Потом назначили Ганку. С ней та же история. И все это за счет кооператива, лишь бы дать дорогу женщине, лишь бы сказать, вот де, и у нас женщина равноправный член социалистического общества, ее у нас не унижают. А разве для женщины не унижение работать на тракторе, комбайне и не знаю еще, право, на чем, потерять женственность, погубить красоту, да к тому же еще и рожать и растить детей.

— Сама жизнь требует этого, нельзя иначе, — сказала Нонка. — Раньше наши матери не отлучались из дома, этого и не требовалось. Тогда, например, в селе и автобуса не было, а теперь есть, и кондуктор — женщина. Чего ж ей не быть кондуктором — раз может. И раньше женщины были доярками и скотницами, только что дома, а в поле работали наравне с мужчинами. То же самое они делают и теперь, только что в кооперативе. — Нонка укрылась стеганым одеялом и, прислонившись к стене, немного помолчала. — Не знаю, довольны ли женщины, о которых ты говорил, что стали трактористками и шоферами. Но мне хорошо на ферме. Я не могу выразить словами, что, собственно, задерживает меня там. Но ведь приятно, оглянувшись назад, увидеть, что тобою сделано. Для других ферма, может быть, ничего не значит, но для меня это очень много. Я работаю там с шестнадцати лет. Начала с грязного свинарника, а теперь это чистая красивая ферма, где работают в белых халатах. С завязанными глазами найду что где — сама все поставила на место своими собственными руками, всю душу вложила. Мне и в голову не приходила мысль, должна ли я там работать или нет, да и никто не спрашивал меня об этом.

— А я вот не могу не спросить тебя об этом, — сказал Петр, — ты мне жена, а раз ты моя жена, со мной будешь и дома, и в поле, как мать моя всегда была рядом с отцом.

— Да разве ж я не хочу быть с тобой? Но ведь начала я работать там, не бросать же мне дело недоделанным. Да и признаться, боялась я совсем другого, да все не решалась сказать. Думала — обидишься.

— Что такое?

— Что? Как только переступила я порог вашего дома, поняла — не любит меня твоя мать. Еще до свадьбы доходили до меня слухи — не по вкусу пришлась ей сноха, а теперь я и сама убедилась в этом. Вечно всем недовольна, ничем ей не угодишь.

— С чего это ты взяла! — вздрогнул Петр и приподнялся на локтях. Зная, что мать еще до свадьбы не любила будущую сноху, Петр очень боялся, что они возненавидят друг друга, и жизнь в доме станет невыносимой. — Мать, действительно, немного строга, такой уж у нее характер, сама понимаешь, как она тебя ни люби — не родная мать — свекровь. Пока что вы чувствуете себя чужими, так всегда бывает вначале. Вот, даже у нас с тобой разные взгляды на некоторые вещи, что же тогда говорить о матери, ведь это старый уже человек. А в каждом доме, как говорится, свои законы, привыкнешь и ты. Вот погоди, родится внучек, станет резвиться возле нее, водой вас не разольешь.

— Дай-то бог, Петя! — сказала с облегчением Нонка. — Это и была одна из причин, что хотела быть подальше от дома. Думала я: надо рано или поздно отказаться от фермы, вернуться домой, надо, но лучше попозже, когда привыкнем с свекровью друг к другу — и она ко мне, и я к ней.

— Ты не беспокойся! — опустил Петр голову на подушку. — Все уладится. Завтра оставайся дома, а я схожу за твоими вещами.

— Нет, Петя. Я поработаю еще месяц-два на ферме, Не могу же оставить старика одного.

— Ни единого дня!

— Но…

— Говорят тебе! — гневно вскричал Петр. — Не о чем больше и разговаривать!

Нонка легла и отвернулась, не сказав ни слова.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Утром Нонка встала с тяжелой головой, бледная, усталая. Умылась ледяной водой и принялась готовить завтрак. С Петром не перемолвились ни словом. Вскоре пришли за ним из правления, и он, поев наспех, ушел, бросив на нее пристальный взгляд, не сказав ни слова. Вышел на двор и свекор. Нонка убрала комнаты, взяла с собой все, что было нужно, и спустилась вниз. Свекор вытаскивал из-под снега дрова и бросал их под навес.

— Уже идешь, дочка?

— Иду, отец.

— Сегодня немного запоздала, чай? — выпрямившись и задрав голову, Пинтез посмотрел на небо.

Нонка улыбнулась через силу.

— Ну что? Опоросились?

— На днях ждем.