Как бы там ни было, годы, последовавшие за смертью Ибрагима-кьайа, не были легкими для Али. Но молодой бей, тонко сочетая смелость с гибкостью, а подчас и коварством, вскоре сумел оказаться в числе четырех или пяти сильнейших мамлюкских вождей тех лет. Перед ним теперь открылась заветная цель помыслов и устремлений каждого мамлюкского бея — добиться поста шейх эль-беледа[53].

Если следовать хронологии Луизиньяна и Марселя, почти совпадающей с хронологией Деляпорта[54], цель эта была достигнута Али-беем в 1763 г.

Одним из первых его дел было сполна расквитаться с виновником смерти Ибрагима-кьайа. Однако этот акт мести вызвал в среде высших египетских феодалов настолько сильную реакцию против нового шейх эль-беледа, что ему пришлось, спасаясь от готовившейся грянуть из Стамбула грозы, покинуть Египет.

Стамбульские тучи вскоре однако разошлись, и Али-бей, восстановленный в звании шейх эль-беледа, вернулся в Каир и именно тогда, по-видимому, приступил всерьез к тем совершенно необычным для позднемамлюкских времен внутренним реформам, которые не в меньшей степени, чем кратковременное восстановление независимости Египта, заслужили ему прозвище «Великий». Но в свое время эти реформы сделали самое имя великого мамлюка ненавистным для всех тех, чей буйный произвол и чьи хищнические повадки он поставил себе целью обуздать, — разбойно самоуправствовавших феодалов, денежных воротил, торговой, ремесленной и духовной аристократии.

Их чувства разделяли, понятно, и те современники-европейцы, которые были политически или коммерчески заинтересованы в сохранении существовавших до Али-бея условий. Однако ни в ту эпоху, ни в нашу идущие от этих кругов предвзято односторонние оценки[55] не могли, конечно, скрыть от объективно мыслящих людей лицевую сторону медали — те благодетельные новые порядки, которые три года спустя удивили своей разительной непривычностью Джемса Брюса[56] и которым воздают хвалу не только арабские авторы, но и француз Деляпорт[57] и — нехотя цедя слова — тот же Деэрэн, этот насквозь пропитанный духом французских консульских реляций принижатель Али-бея.

Но, наряду с этим, характеристика нового режима, данная Д'Амира, по-своему правдива и исторически ценна — ценна той отчетливостью, с которой она так непосредственно передает острую неприязнь тех, кого мероприятия столь непохожего на своих предшественников правителя задевали больнее всего.

В стране почти непрекращающихся вооруженных внутренних конфликтов, какою был в те времена Египет, наличие в верхушечных слоях подобных настроений не могло не привести к открытому кризису. Времени на это потребовалось на этот раз несколько больше, чем обычно, но уже в начале 1766 г. оппозиция новому режиму вылилась в форму вооруженного выступления, вынудившего Али-бея покинуть Египет и, как это утверждают источники, удалиться в Геджас. Но уже в сентябре 1766 г. мы застаем его в Верхнем Египте, деятельно готовящимся к реваншу. Он его взял сполна в октябре следующего года, разбив двинувшиеся вверх по Нилу главные силы своего соперника Хусейн-бея эль-Кешкеша и заняв восторженно его приветствовавший Каир. За взятием Каира последовало восстановление в звании шейх эль-беледа, а за этим — расправа с наиболее скомпрометированными из побежденных противников и с самым сильным из содействовавших победе союзников, Салих-беем.

С этого же, примерно, времени мы начинаем располагать сравнительно подробными данными о личной жизни Али-бея. У Лудзиньяна они собраны в особый раздел[58], обычно игнорируемый последующими биографами. Факты, сообщаемые Луизиньяном, представляют исключительный биографический интерес. Много ценных сведений содержит, например, раздел о любимце и нареченном сыне Али-бея, Мухаммед-бее Абу-Захабе. С живым интересом, несмотря на всю их литературную беспомощность, читаются очень тепло написанные страницы о женитьбе Али-бея на невольнице-украинке Марии и о семимесячном пребывании в Каире его отца, священника Давида. Приехавшие с ним незамужняя дочь Яхут и внук Росван остались в Египте. Первая, перед отъездом отца на родину, была выдана за Абу-Захаба, а второй стал приближенным мамлюком своего дяди и в 1768 г. получил звание кешифа.

А еще немного спустя молодой Росван был уже санджак-беем, и с ним число беев из «дома» Али-бея достигло шестнадцати.

Резко увеличившийся в предшествующие годы приток невольников одновременно небывало увеличил силу мамлюкских соединений, принадлежавших лично шейх эль-беледу. Точное число бойцов этой его личной ударной мамлюкской конницы едва ли когда-нибудь удастся установить, но даже Деэрэн, с его плохо скрытой принижательной тенденцией, называет очень внушительную по условиям места и времени цифру — 3000[59]. Поддержанная 6000 северо-африканских и суданских наемников, эта не знавшая себе равных конная гвардия должна была в условиях оттоманского Египта представлять собой тем более решающую силу, что египетские янычары — в свое время оплот каирских пашей — в умелых руках Али-бея превратились в его послушных слуг. Что же карается прочих войск оттоманского строя[60], то при нем они фактически почти перестали существовать. Не был, по-видимому, оставлен без внимания и каирский орудийный парк, хотя, как и в давние времена[61], его пушкам было далеко до стамбульских, румелийских и западноанатолийских.

Не меньше, если не гораздо больше, было достигнуто и в области гражданского управления: небывало суровые меры быстро обуздали ненасытную алчность сборщиков податей и таможенных сборов. Строгие, но справедливые приговоры породили в сердцах истосковавшихся по порядку простых людей доверие к правосудности правителя-реформатора. Многое было также сделано для поощрения торговли, как внутренней, так и особенно внешней. Но больше всего дивились современники той решительности, с которой Али-бей сумел в короткий срок оградить мир и покой подвластного ему населения от заслужившего такую печальную славу произвола мамлюков и от дерзкого разбоя бедуинов пустыни, бывших до того почти полными хозяевами Дельты.

Из европейцев, на себе испытавших благостность этих необычных для тогдашнего Востока порядков, шотландец Джемс Брюс, прославивший себя открытием истоков Голубого Нила, — самый, пожалуй, объективный и значительный. Тем более, что его первой пребывание в Каире приходится на месяцы, почти непосредственно предшествовавшие провозглашению независимости Египта, а второе почти совпало с битвой у Салихиа. Его рассказ о встречах с Али-беем во второй половине 1768 г. написан довольно живо и занимательно:

«Было начало июля, когда мы прибыли в Каир.

Принятый мною план заключался в том, чтобы показываться среди людей как можно реже, да и то переодетым. И скоро меня начали принимать за факира или дервиша, довольно сведущего в магии и не интересующегося ничем, кроме своих занятий и книг…

…На свете нет более зверски-жестокой, несправедливой, тиранической, угнетательской, жадной кучки адовых злодеев, чем каирские правители…

В Каире есть, примерно, четыреста жителей, пользующихся абсолютной властью и творящих то, что у них называется правосудием, каждый на свой лад и согласно своему разумению.

К счастью, в мое время этого многоголового чудовища больше не существовало — был один только Али-бей, и ни низшее, ни высшее правосудие не отправлялось иначе, как только его должностными лицами. Это счастливое состояние продолжалось недолго.

Момент, когда я прибыл в Каир, был, может быть, тем единственным моментом, который мог когда-либо дать мне — одинокому и беззащитному, каким я был — возможность совершить задуманное путешествие.