— Да ты что?.. В своем уме? — воскликнул Ибрагим. — Я-то здесь при чем? Это все — твои проделки!.. Ведь еще минута, и я выиграл бы в нарды твоего ахалцихца.

— Я требую, чтобы твои надсмотрщики не смели трогать моих невольников! — кричал Зайдол, то и дело хватаясь за рукоятку заложенного за пояс пистолета.

— Слыханное ли дело? Побойся аллаха! — горячился Ибрагим. — Понять не могу, правоверные, что за козни приписывает мне этот человек?! Мы играли в нарды там, в каюте; я и шагу оттуда не сделал, а он теперь все валит на меня!

— Ну, все вы хороши! Разве это достойно вас, купцы? — вмешался капитан. — Поначалу я тоже несколько погорячился и забыл, что гюрджи — народ вспыльчивый. С ними надо быть поосторожнее. Шутки в сторону, — не следует доводить пленных до отчаяния. Иначе все мы можем пострадать. Разве не случалось, что невольники топили корабль?

— Вот умник! А о чем ты думал, когда звал охрану, чтобы расправиться с ними? — заметил Али-Юсуп-эффенди. — Не горячись и помни, спешка и растерянность никогда к добру не приводят. Чем больше будешь кричать и возмущаться, тем хуже. Надо строго приказать надсмотрщикам, чтобы они не смели обижать пленных, и в особенности — женщин… А высадимся в Стамбуле, ступим на землю… тогда хоть шкуру с них сдирай, хоть убивай — кто помешает?! Но тут, на корабле, глупец, одной оплошностью можно погубить не только себя, но и еще многих…

Али-эффенди и капитан обошли невольников. Одних они ободрили, другим пригрозили и в конце концов сумели всех утихомирить.

Уверенно рассекая морские волны, корабль плыл вперед. Светило майское солнце, приветствуя своей бесстрастной улыбкой море, корабль и злосчастных пленников.

Женщина, оскорбленная вчера надсмотрщиком Гасаном, по-прежнему сидела у мачты. Платок на ее лице был полуоткинут. Сегодня она не плакала и лишь печально глядела на необозримое море.

Рядом с женщиной сидел мальчик лет десяти и грыз сухую хлебную корку. Лицо у него было худое, глаза — красные от слез. Это был Хвичо, предательски захваченный неизвестными у берегов Черного Потока и в ту же ночь переправленный к потийскому паше. Паша подарил ребенка Али-Юсупу-эффенди. На корабле мальчик привязался к плененной Саломэ и ни на шаг не отходил от нее. Али-зффенди пока этому не препятствовал.

— Хочешь еще корочку? — ласково спросила женщина мальчика.

— Я дам ему не корку, а мягкого хлеба, — раздался чей-то голос. Перед ними стоял ахалцихец Резо с двумя круглыми хлебами в руках.

Саломэ покраснела и опустила глаза.

— Зачем беспокоишься, Резо?.. Я накормлю его… — застенчиво сказала она.

— Какое же тут беспокойство? Туго мне пришлось вчера, когда на меня накинулись надсмотрщики, а сейчас чего мне беспокоиться? Недаром говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Так со мной и произошло, Саломэ, — продолжал Резо. — Правда, мне вчера малость наперчили спину, зато сегодня мой хозяин дал мне вместо одного хлеба целых два, да к тому же обещал что и впредь ежедневно будет давать столько же… Я думал, что он начнет преследовать меня, но получилось наоборот: отозвал меня в сторону и стал хвалить: «Молодец, молодец!» — и даже похлопал по плечу… Когда они станут хвастать своими подвигами, пусть вспомнят и обо мне, подлюги, — тихо добавил Резо, отломил порядочный кусок хлеба и дал мальчугану.

— На, Хвичо, кушай, сынок, — ласково сказал он. — Что тебе горевать, малыш? Ты освоишься на новом месте, узнаешь народ, научишься языку. Кто знает, возможно, когда-нибудь станешь большим человеком, и в твоем доме будут бывать такие господа, каких ты и во сне не видел! Другое ожидает нас, злосчастных! Если я проживу на чужбине тысячу лет и меня будут осыпать золотом и серебром, я и тогда не забуду родной дом… наш сад… не забуду мою крошку Пуцу… Она приносила мне в кувшинчике воду и щебетала: «Папа, папа, я принесла пить…» О, пусть лучше умрет твой несчастный отец, дочурка! — Резо ударил себя в грудь кулаком и заплакал.

— О, мой сын! Пусть лучше похоронят твою мать! — горестно запричитала Саломэ.

Зарыдал и Хвичо. Стекавшие по его щекам слезы падали на хлеб.

— Хотелось мне сказать тебе что-нибудь в утешение, Саломэ, да не получилось! — смущенно сказал Резо. — Тяжка наша участь. Как ни крепись, горя и слез не избыть!

— Клянусь богом, Резо, — с гневом и слезами в голосе сетовала Саломэ, — если бы меня похитили турки, я бы не так сокрушалась. Меня убивает мысль о том, что так поступили со мной мои же соотечественники. Пресвятая богородица, лиши своего покровительства князя Александра Цверадзе и его потомков!.. О-ох, пусть отравой для него обернется хлеб-соль…

— Раз ты попала в княжеский дом, ничего нет удивительного, что князь не пощадил тебя, — ответил Резо. — А меня они захватили сонного в горах, а то наплакались бы их матери… Но теперь уже поздно сокрушаться! Благодарю тебя, господи; видно, такова моя судьба!.. Скажи, Саломэ, что ты знаешь о Хвичо?

— Этот бедный ребенок, оказывается, был дважды похищен, — начала рассказывать Саломэ. — В первый раз из родительского дома… Но прежде чем он успел попасть к туркам, какой-то благочестивый священник выкупил его и приютил у себя. Он обращался с мальчиком хорошо, растил и воспитывал его, как родного сыне, ни на минуту не спускал с него глаз. Но эти безбожники напали ночью на священника, когда тот возвращался домой, и вновь похитили ребенка.

— Турки?

— Какие там турки? Свои же! Возможно даже, что соседи священника.

— Ах, проклятые! — покачал головой Резо.

— Туркам теперь у нас не разгуляться. А свои опустошают страну. Как лисы и шакалы, рыщут эти мерзавцы повсюду, и если им удается заманить кого-либо в подходящее место, связывают, затыкают рот и везут к османам. Но открыто разбойничать сейчас не решаются и паши, потому что, по царскому приказу, уличенного преступника немедленно ослепляют.

— Ах, жив ли отец Маркоз? — скорбно вздохнул Хвичо.

— Скажи, малыш, священник не звал на помощь, когда тебя похищали?

— Нет, он только застонал и упал с мула… Ночь была темная… Меня схватили… Больше я ничего не помню…

— Эти изверги, вероятно, убили его, — с негодованием сказал Резо. — Когда человек рассвирепеет, он хуже зверя. Нет, у нас, во владениях царя Ираклия, никто бы не решился на такое открытое злодеяние! Кто там посмеет продать крепостного? Я ведь попался совершенно случайно, да покарает господь этих разбойников… Сам я — из боржомского ущелья. Летом прошлого года застрял я в ахалцихских горах и там попал в руки неверных… Э-эх, успокойся, Саломэ, — мягко обратился Резо к женщине, — поешь хлеба. Сколько ни горюй, хоть камнем бей себя по голове, все равно никакого толку не будет! Дело наше гиблое.

Саломэ взяла кусок хлеба и посмотрела на Резо. Он был бледен.

— Как я тебе благодарна, — смущенно обратилась к нему Саломэ, — что бы вчера со мной было, если б не ты? — Она не смогла продолжать, разрыдалась и опустила на лицо платок.

— Не бойся, Саломэ, — уверенно ответил ей Резо, — пока я жив, никто не посмеет тронуть тебя!

Женщина подняла голову, откинула платок. Они посмотрели друг на друга, и их лица осветились мимолетной улыбкой.

— Когда же конец нашим мукам? Хоть бы уйти поскорей с этого проклятого корабля и узнать, что нас ждет дальше. Ведь везде есть люди. Не повесят же нас? А впрочем, лучше пусть повесят, задушат, только бы избавиться от этих оскорблений….

— Матросы говорят, что, если утихнет шторм, через два-три дня будем в Стамбуле. Э-эх, ничего хорошего нас там не ждет! Здесь мы хоть можем разговаривать друг с другом по-грузински, а в Стамбуле нас распродадут, как пасхальных ягнят, и разлучат.

— Горе мне! Я и не подумала об этом! — в отчаянии крикнула Саломэ и с мольбой взглянула на своего защитника. — Неужели нельзя устроить так, чтобы нас не разлучали? — спросила она, не сводя взгляда с побледневшего Резо.

— Попробую, если удастся, дорогая! После того как я проучил негодяя надсмотрщика, хозяин смотрит на меня милостиво. Я попрошу его, чтобы нас не разлучали.