— А если теперь выпадет шесть-шесть, у тебя потемнеет в глазах — поддразнивал Зайдол. — Проклятие, три-два. Вах! Он может выиграть у меня, эта гяурова пожива!

— А как ты думаешь? Похваляться надо после боя. И-ий!.. Обрати-ка сюда взор: шесть-шесть!.. Благодарю тебя, святой Али! — радостно воскликнул Ибрагим. — Послушай, Зайдол, может быть, увеличим ставку?

— Идет! Думаешь, я испугался? — зло откликнулся Зайдол. — Давай увеличим!

— Сколько?

— Сколько хочешь!

— Сорок курушей.

— Согласен! Три-два… К черту придумавшего эту игру!

— Шесть-четыре!

— Шесть-шесть?! Ва-а! Аллах, аллах! — с такой силой крикнул обрадованный рябой, что спавший Али-эффенди пошевельнулся и что-то промычал. — Хочешь, еще надбавим?

— Очень уж ты разошелся, Зайдол, — медленно произнес Ибрагим.

— Надбавим, говорю, — настаивал рябой.

— Хо-ро-шо! Игра ведь моя! Вот тебе четыре-три.

— Пять-три!

— Шесть-шесть!

— Ой, проклятый!.. — прошипел Зайдол и с досадой швырнул кости на игральную доску.

— Еще рано горячиться. Посмотрим, каков будет конец, — спокойно сказал Ибрагим.

— Али-эффенди! Зайдол! Ибрагим! — с криком ворвался в каюту капитан корабля. — Невольники бунтуют. Тот, что из Ахалцихе, большой задира. Почему таких не заковываете в цепи?

Все встрепенулись.

— Что такое? Что случилось? — бормотал Али-Юсуп, протирая глаза..

— Али-Юсуп! Помоги… Невольники бунтуют! — волнуясь, торопил капитан.

Все кинулись на палубу.

«В какую минуту помешали, проклятые! Я бы обязательно выиграл!» — с досадой подумал Ибрагим.

«Аллах, аллах! Как легко может ошибиться человек! Я едва не попался на удочку этому дьяволу! Чуть не разорился! Мое благополучие висело на волоске. Еще один-два хода, и этот пес мог обыграть меня! — думал рябой Зайдол. — Молодец мой ахалцихский парень! Вовремя затеял ссору! Клянусь, что отблагодарю его: буду давать ему по два хлеба в день!»

На широкой палубе корабля вповалку лежали невольники. Среди них были и пожилые, но в большинстве это были дети, девушки и юноши в возрасте от десяти до двадцати лет. Одни из них были босы и полураздеты, другие — прикрыты жалкими лохмотьями. Ноги у многих были обернуты тряпками. В этой толпе невольников сразу бросались в глаза османы в красных фесках с длинными бичами в руках. Они стерегли пленных и при каждом удобном случае пускали в ход свои бичи. Зачастую надсмотрщики просто ради развлечения хлестали несчастных пленных по обнаженным плечам.

Обессилевшие от холода и голода невольники валялись прямо на голой палубе У большинства из них веки опухли и покраснели от слез. Отчаявшиеся, подавленные, они испуганно озирались по сторонам, словно не понимая, что с ними происходит. Лишь изредка в их глазах мелькала искра надежды на спасение. Вероятно, это было вызвано горячей молитвой или дерзкой мечтой. Но время шло, а избавление от мук ниоткуда не приходило!

Вокруг бушевало мрачное море. Оно то вздымалось, то опускалось. Впереди, за спиной, справа и слева была вода, одна вода.

Прислонясь к основанию высокой мачты, сидела молодая невольница в опрятном домотканном платье. Лицо ее было закрыто платком. Пленница плакала.

Плакали и причитали и другие невольницы. Но человек смиряется со всякими невзгодами: в то время как некоторые пленные горько оплакивали свою судьбу, другие, махнув на все рукой, ждали разрешения своей участи.

Легче свыкались со своим горем молодые. Сначала они горько рыдали, но постепенно сдавались. На их лицах нет-нет начинала появляться улыбка, и они даже пытались развлечься… но все-таки и у них иногда печаль затуманивала глаза: они вспоминали родителей, отчий дом, родные поля и леса. Тогда сильней начинали биться их сердца, тень пробегала по лицам, и слезы — единственное утешение — капля за каплей стекали по щекам.

— Гасан, что с нею делать? Все плачет и рыдает эта проклятая баба! Уже третий день, как мы покинули Поти, а эта гяурова дочь никак не может успокоиться, — смеясь, обратился один из надсмотрщиков к другому. — Клянусь аллахом, можно оглохнуть от ее причитаний и стонов.

— Хочешь, я ее успокою? Эти ахи-охи и мне осточертели. Нынче ночью плач этой бабы разбудил меня и прервал такой чудесный сон, что я чуть было не огрел ее плетью.

— Вспоминает, вероятно, своего муженька. Ха-ха-ха! — захихикал надсмотрщик.

— А мы-то на что? Вряд ли ее муж мог бы с нами потягаться… Любой правоверный, как бы он ни был некрасив, все же лучше гяура, — самодовольно заявил Гасан и подошел к плачущей женщине.

— Эй, ты, ханум! Эй, ханум! Все плачешь и плачешь… Хватит! Никто из близких тебя все равно не услышит, — обратился он к ней.

Она подняла вуаль и черными заплаканными глазами посмотрела на надсмотрщика.

Одурманенный страстью Гасан без стеснения притянул к себе пленницу и схватил ее за грудь.

Женщина вскрикнула, оттолкнула насильника и встала. Но он крепко обхватил ее за шею и попытался поцеловать. Неожиданно кто-то с такой силой ударил османа по спине, что он отшатнулся от пленницы. Гасан вне себя от ярости обернулся. Перед ним стоял невольник в рваной чохе, с войлочной шапочкой на голове. Лицо его было искажено гневом.

— Ах ты, язычник! Разве ей мало горя и унижений? Ты хочешь еще опозорить ее? Я бы надел на тебя бабий платок за такое геройство! — сверкнув глазами, крикнул невольник.

— Как ты посмел, гяур, прикоснуться ко мне? — зарычал осман и схватился было за плеть, торчавшую за поясом; но не успел он даже взяться за рукоять и замахнуться, как уже валялся на палубе.

Поднялся страшный переполох. Невольницы неистово вопили. Сбежавшиеся надсмотрщики стали беспощадно избивать юношу, заступившегося за женщину. Отчаявшийся невольник вырвал у надсмотрщика плеть и начал стегать ею направо и налево. Но самому юноше тоже пришлось тяжело: османы набросились на него, и вскоре его полуголая спина вздулась и вся посинела от побоев. Однако он успел все же сбить с ног еще нескольких надсмотрщиков. Не остались безучастными и другие невольники. В османов полетело все, что только могло подвернуться под руку.

На шум сбежались работорговцы и вооруженная охрана. Появился и капитан.

— Что тут происходит? Что случилось? Успокойтесь, проклятые! — завопил Али-Юсуп.

Увидев отражу, невольники притихли.

— Вот этот, вот этот, эффенди! — указал один из надсмотрщиков на невольника с окровавленной спиной. — Это он затеял драку и первый ударил Гасана.

— Да ведь это невольник Зайдола! — послышалось несколько голосов.

— Он зачинщик! — закричал Ибрагим. — Сто плетей ему за это!..

— Постой, не торопись. Узнаем, в чем дело? — посоветовал Али-эффенди.

— Какие там сто?.. Он уже все двести получил!.. Выясним, из-за чего все началось? — возмущался Зайдол.

— Во всяком случае, такое безобразие на корабле недопустимо. Невольники избили даже нескольких моих матросов! — негодовал капитан.

— Османы! — закричал в отчаянии седой невольник. — Не позорьте себя! Не будьте зверьми! Довольно нам унижений! Не то знайте: мы погибнем, но и вас отправим на дно моря! Все равно нам не на что уже надеяться! Отвергнутые богом и людьми, мы и без того обречены на гибель!

Седого грузина поддержали и другие пленные.

— Пусть нас перережут, — терять нечего: все равно не жильцы мы на этом свете! — кричали невольники.

— Да тише вы, замолчите! Успокойтесь, дайте разобраться! — старался перекричать всех Али-эффенди.

Но не так-то легко было утихомирить потерявших терпение, разбушевавшихся пленных. Мало-помалу выяснилась причина бунта.

— Нельзя, нельзя так вести себя, клянусь аллахом, — степенно проговорил Али-Юсуп. — Это недопустимо. Гасан безусловно неправ. Нельзя было так непристойно обращаться с женщиной, да еще при свете дня.

— Как он посмел прикоснуться к ней?! — горячился рябой Зайдол. — Гасан ведь не мой надсмотрщик! По какому праву он пристал к моей невольнице?.. Я знаю, его подговорил Ибрагим!