На ковре в гостиной копошился ребенок, совсем еще маленький. Не знаю, мог ли он уже ходить, во всяком случае при мне он только ползал. Вокруг были разбросаны игрушки. Я вспомнил, что у меня для него есть подарок – машинка на батарейках. Достав машинку из сумки, я передал ее Наине, благодарно мне при этом кивнувшей, чтобы она сама вручила мой подарок малышу – я его стеснялся. Он схватил машинку и залопотал нечто очень счастливое, хотя рядом с ним я заметил несколько похожих игрушек, – видимо, ребенок просто радовался чему-то новому.

Внимательно и настороженно смотрел я на крошечного сына моей любовницы, на лице моем была изображена улыбка. Впервые я почувствовал укол ревности – ведь ребенок являлся ясным свидетельством того, что до меня у Наины был секс с другим мужчиной. Глядя на маленького Васю, видел в нем их слияние – Наины и ее бывшего мужа. Отчетливо представилась мне следующая картина: Сёма (Наина сама выболтала мне его имя, прямо так и крикнула, корчась в оргазмических спазмах: «Сёма!». Я с несколько часов потом хмурился, однако Наина своими ласками почти убедила меня в том, что это мне только почудилось.) заходит в хлипкий садовый домик, где его уже ждут. Через минуту стены начинают трястись. Потом Наина кричит в экстазе, когда он извергает в нее свое семя.

Теперь совсем в другом свете выглядело и соблазнительное предложение заняться любовью на ночном пляже. Скорее всего, Наина трахалась с ним и там.

Впрочем, никто, кроме меня не заметил во мне никакой перемены. Наинина мама была занята внуком, с которым проводила все свое время, а Наина, под каким-то предлогом зазвав меня в другую комнату, горячо зашептала мне в ухо:

– Остаться здесь вместе на ночь мы не можем, мама этого не поймет. Но я все придумала. У тебе есть с собой деньги? Мы могли бы прямо сейчас пойти в гостиницу и снять там номер на ночь.

Ревность продолжала толкаться мне в кадык, когда я ответил, что немного денег у меня с собой есть.

Выпив еще по чашке чая, мы распрощались с мамой и почти побежали в гостиницу. Денег хватило в обрез.

Поднялись в номер. Поставили на тумбочку прихваченный из дома магнитофон, разделись и пошли вместе в душ.

Намыливая Наине спину, я все еще с негодованием думал о других руках, наверняка вот так же ее теревших. Но вскоре мое настроение изменилось: Наина ополоснулась и принялась мылить меня, особенно тщательно – между ног. Все ревнивые мысли растворились, как мираж в пустыне, осталась только одна незаглушимая жажда, которую нужно было насытить хоть временно.

В комнате мы выключили лампу на тумбочке, вставили в магнитофон кассету, легли и под пение мужского хора, сопровождаемое упругими ударами драм-машины, ритмично задвигались.

Слабый свет городских фонарей проникал в комнату снизу, через окно. В темноте Наинины черты расплывались, изменялись до неузнаваемости. Мне стало казаться, что я вижу не только ее, что одновременно я занимаюсь любовью и с ней, и с Машей, и с Наташей, и с Ириной, и еще с другими женщинами, лица которых приходили на ум. Потом все образы слились в один: прямо передо мной покачивалось вверх-вниз только одно лицо, единый божественный лик. Комок подкатил к горлу, я чуть не плакал.

В этот момент я почувствовал и понял, что безумно люблю Наину.

На следующий день я уехал в Москву.

Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду, где бы я не находился, со мной была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то изменилось во мне, я это чувствовал. Отныне на первом месте, на пупе земли в центре Вселенной стояла Она, а я взирал на Нее снизу вверх, отступив к подножию. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она казалась мне совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой, раньше пропущенной бы мимо ушей как малозначащая. Речи Наины наполнились вдруг для меня звенящими и сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в любом движении – символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь монашеского ордена, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду. Мой интерес повысился настолько, что я старался выяснить у Наины все, пусть даже ей самой полузабытое о ее прежней жизни, буквально преследовал вопросами. Я теребил, оживлял ее память, не соображая, к чему это приведет. Я уже не мог долго оставаться без нее – вокруг меня тотчас начинала образовываться пустота, ничто, вакуум.

Тридцать первого декабря, проснувшись в вечерних сумерках, мы стали собираться – мама настаивала, чтобы Новый год я встретил дома. Наина надела черные полупрозрачные колготки, облегающее короткое платье, едва прикрывавшее ей попку. Черные туфли на высоких каблуках мы захватили с собой как сменную обувь.

За столом в гостиной собралось небольшое общество – друзья моей матери со школьных времен. Тетя Женя и тетя Галя. Был тут еще и двухметровый дядя Боря Гольштейн, муж маминой старинной подруги Галины. Дядя Боря вырос в соседнем доме, а нынче с женой, нет, не эмигрировал в Израиль или в Канаду, как все его родственники, а жил в панельной «хрущебе» через две остановки от нас на метро.

Наина переобулась в прихожей и мы уселись провожать старый год. Выпивая, обсуждали последнюю новость: российские войска окончательно выведены из Чечни.

– Позор! Просто позор! – кипятился дядя Боря. – А вспомните, какая была страна у нас, а! Да, легкая промышленность работала шаляй-валяй, да, зажимали кое-кому рот. Так ведь не надо было гавкать на слона. Что, расстрел демонстрации? Был расстрел, я разве отрицаю. Но ведь этот меченый просто развалил все, а потом другой, беспалый, окончательно все просрал!.. Да спокоен, я, Галка, совершенно спокоен!

Наина смеялась.

На жаркое была утка, обложенная вареным картофелем. Дядя Боря отвлекся от политики, подлил себе самогона, настоянного на лимонных корках, и рассказал анекдот:

«Жили муж с женой. И был у них единственный сын. Когда он вырос, то сделался страшным бабником, все время где-то пропадал с очередной своей пассией. Родители, глядя на него, только вздыхали: “Ох, ох, ох!”. Однажды они решили поговорить с ним по душам: “Сейчас, покуда ты молод, ты все веселишься, не задумываясь о женитьбе, о детях. Но когда-нибудь, сынок, ты состаришься. Будешь лежать один в комнате, больной, не в силах подняться. Вот захочется тебе выпить стакан воды, а кто ж тебе его подаст – у тебя ни жены, ни детей, ни внуков”. Странное дело, слова родителей произвели впечатление. Задумал парень о будущем всерьез. И правда, кто ж подаст ему стакан воды в старости? Подумал-подумал, нашел себе подходящую бабу и женился на ней. Родились у него дети, потом внуки. Прожил он, значит, всю жизнь. Состарился. Лежит в своей спальне при смерти, даже языком пошевелить уже не может. Вокруг вся семья в сборе. И вот, несут ему на серебряном подносе стакан воды… А он лежит себе и думает: “А пить-то мне и не хочется…”».

– Очень философский анекдот, – скромно заметила незамужняя тетя Женя.

– Или вот еще, – продолжал Дядя Боря. – Приходит как-то раз больной на прием к доктору. «Доктор, у меня, извините, в заднем проходе резкая боль…»

Но тут по телевизору началось выступление президента и все уставились на экран.

Фанфары отгремели побудку, памятную еще по передаче «Служу Советскому Союзу», а затем седой и тучный человек в кресле среди роскошного кабинета с трудом начал читать невидимый текст:

«Дорогие друзья! Пройдет несколько минут и бой кремлевских курантов возвестит нам, что тысяча девятьсот девяносто шестой год завершился. Он был полон волнений и надежд. Он принес нам и радости и огорчения. Он был нелегким, но очень важным для нас, для России. Я благодарен вам за то, что вы поверили мне и поддержали на президентских выборах. Я благодарен вам за то, что своим личным участием вы помогли мне победить недуг…»

Дядя Боря рыдал.