Несколько раз мы покидали наше гнездышко – у Наины в университетском общежитии проживало несколько знакомых. Однажды, спустившись в магазин за едой (продуктовый располагался на первом этаже высотки МГУ), возле киоска, где продавались пупырчатые презервативы (из-за Наининой спирали мы не нуждались в них, просто обратили внимание), столкнулись с однокурсником – он шел на какое-то поэтическое сборище в том же общежитии и пригласил нас. Поднявшись в комнату, Наина стала приводить себя в порядок. Покончив с этим и внимательно оглядев меня, она сказала:
– Тебе тоже не помешает подкраситься. Поэты Серебряного века все так делали.
Я с энтузиазмом кивнул.
Наина подвела мне карандашом брови, тронула тушью ресницы, а губы – помадой, напудрила лоб, нос и щеки и в таком виде, да еще повязав на запястья хипповские фенечки и надев на пальцы Наинины перстни, в расшитой индийской майке цвета морской волны, в жеваных джинсах и в тапках на босу ногу явился я перед публикой – великий поэт под руку со своей вертлявой кисой.
Собрание проходило в большой угловой комнате, использовавшейся для каких-то местных культурных нужд. В центре комнаты на столе гудел телевизор – по видаку шел американский фильм «Крикуны», фантастика. Но вот, кажется, все, кто смог добраться, в сборе, гомон в телевизоре приглушен, сигареты воткнуты в пепельницы, вино разлито, выпито и опять разлито по стаканам, в «пепси» добавлена водка, – пора начинать чтение.
Когда до меня дошла очередь, я встал и, округляя звуки, чтобы всем бросалась в глаза помада на моих губах, стал декламировать стихи, сочиненные, вернее заимствованные понемногу у классиков русского кубофутуризма накануне в комнате Наины, сразу после секса, в клубах дыма во время, как мы его называли, межполового перекура. В стихах, разумеется, воспевались Наинины прелести.
Твой облик облаком усвоен!
С волос твоих бес не раз тучи ваял!
Резец беспокойный выискивал свой он,
когда надо мной ты склонялась задумчивая.
И так далее в том же духе. Увлекшись, я не заметил, как дверь открылась, и в комнату проникло новое лицо. Окончив чтение, я опустил задранный вверх подбородок: в углу, развалившись в кресле, на меня ошарашено таращилась Маша.
После того, как посиделки закончились, она, выбрав момент, когда Наины не было рядом, подошла ко мне.
– Что это с тобой случилось? Ты накрашен?
– Ну да, слегка. Подумаешь! Нравится?
– Да пожалуйста, – она пожала плечами, закуривая. – Мне-то, как ты понимаешь, все равно. Раньше надо было понять, что ты из этих.
– Хм, – криво улыбнулся я.
– Конечно, все правильно. Ты ведь был девственником в двадцать лет, не умел даже целоваться, и потом…
– Должен тебе сообщить по секрету, – перебил я, начиная злиться и видя, куда она клонит, – что уже некоторое время я не девственник.
– Вот как!
– Именно так.
– Что, Наина?
– Возможно. А разве это имеет для тебя значение? Во всяком случае, ты сильно ошибаешься насчет меня – накрасился я просто ради хохмы.
Маша озадаченно кусала губы.
– Ладно, ладно… Только ты этим не злоупотребляй, дорогой друг.
– Обо мне не беспокойся. Ты-то как? Кого-нибудь себе уже нашла?
– Не твое дело.
– Разумеется, не мое, да и делать я ничего не намерен, просто спрашиваю.
– Есть один парень.
– Поздравляю. Непременно женитесь – будете приглашать меня к обеду.
Маша скорчила кислую мину:
– Поздравлять пока не с чем. Так, значит, ты тут живешь?
– Живу я дома, а здесь в гостях.
– Ходишь в тапочках, весь взъерошенный… У Наины поселился?
– Тебе это действительно интересно?
– Да. То есть, нет. То есть, не то чтобы интересно, а просто странно, чем это она тебя так привлекла, эта лимитчица? Волосы у нее красивые, а в остальном – ничего особенного…
– Она не лимитчица, она из Протвино. И вообще, не тебе о ней судить.
– Ну да, куда уж мне-то! Хозяин – барин. Просто я кое-что про нее знаю, кое о чем догадываюсь и хочу тебя предупредить. Говорят…
В этот момент Наина приблизилась к нам, они с Машей фальшиво-дружелюбно поздоровались и наш разговор прервался. Вскоре Маша ушла.
– Что это за енотовидная собака? – сузив глаза, спросила Наина, когда мы вернулись в ее комнату.
– Это Маша, моя старая приятельница.
– Совсем не старая. Кстати, это не про нее ли ты мне рассказывал, что ездил в гости к какой-то бабенке? Ну и как, понравилось? Вы наверняка раздевались до пояса и ты сосал ее грудь!
Она прильнула ко мне и стала расстегивать мои джинсы. Я возмущенно оправдывался:
– Нет, ничего такого не было! Мы вместе с ней ходили в институт на подготовительные курсы. Она живет тут неподалеку, на Ленинском проспекте. У нее мама… и две… две собаки…
– М-м-м-м-м, – промычала в ответ Наина – ее рот был уже занят другим.
…Хотя секс играл определяющую роль в наших отношениях, неправильно было бы думать, что все наше время было занято только им и друг другом. Через несколько дней я встретился с новым знакомым, полноватым Сеней из Ижевска, тоже учившемся на семинаре у Фиксова. Вдвоем отправились мы на электричке с Киевского вокзала в писательский поселок Перебделкино.
– И все-таки, неужели же ты, москвич, и впрямь здесь раньше не бывал? – в десятый раз с недоверием спрашивал меня Cеня, когда мы, осмотрев Пастернаковское надгробие и помочившись у забора, шли по запорошенному инеем Перебделкинскому кладбищу.
– А что я тут забыл? – отвечал я, останавливаясь возле деревянного креста на могиле Арсения Тарковского. – И потом, меня сюда не звали.
Сеня уже бывал тут однажды, в Доме творчества, на Совещании каких-то там юных дарований. Раскрыв на ходу пухлый томик, изданный с провинциальным размахом, в твердом переплете, он читал мне оттуда свои стихи:
Простыня облаков
Рвется слишком легко…
– Ну, разве ты не слышишь сам, что «облаков» и «легко» не рифмуется? – морщился я, покуривая.
Сеня волновался:
– Почему же не рифмуется? Очень даже рифмуется! Тут «ко» и там «ко»… Ко-ко! И потом, всем моим друзьям в Ижевске это понравилось!
– Но ведь с таким же успехом можно «рифмовать» «молоко» и «анаконда», «удар» и «когда», – доказывал я.
– Можно! – не унимался Сеня.
Мы долго петляли по улицам поселка, с откровенной завистью заглядывались на уютные старенькие особнячки советских писателей и европеизированные новостройки нуворишей под корабельными соснами. Но не дача Чуковского, не дача Пастернака поразили меня – на всю жизнь запомнился вид уже уснувшего на зиму Перебделкинского поля, ныне не существующего, с сияющими вдали куполами Патриаршего подворья.
В другой раз с Наташей, тоже моей семинарской знакомой, я побывал в Бахрушинском музее – не на постоянной экспозиции, а в административных помещениях, где вечерами происходили сборища адептов сахаджа-йоги. Наташа притащила меня туда, чтобы «открыть чакру суперэго», якобы помещающуюся у человека прямо на макушке.
Меня завели в комнату с обитыми черной тканью стенами. Свеча горела на столе. Свеча горела перед портретом толстой женщины («Шри Матаджи – Великая мать», – объяснили мне). Включили индийскую музыку, окурили помещение благовониями. Меня заставляли кланяться портрету, повторять про себя непонятные слова мантр, льющиеся из кассетного магнитофона.
Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:
– За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке, но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!
И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.
…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.
