Сыр, колбаса (тогда еще вполне съедобная) у меня всегда были. Ребята привозили с собой еще что-нибудь, типа пельменей, и можно было сколько угодно говорить о нашей несчастной архитектуре, затравленной ГлавАПУ, городскими властями и вечным девизом - "Дешевле" дешевле, еще дешевле и проще", - можно было слушать музыку, дурачиться, петь под гитару Николая Кирилловича, моего зама, от которого почему-то уходили все его жены, короче - делать все, что хотим, никому не мешая и никого не стесняясь, как стесняемся мы, к примеру, наших подросших детей или престарелых родителей, которым все кажется неприличным.
Иногда девчонки (хороши девчонки: всем нам было уже под сорок) оставались у меня ночевать, и утром мы вместе ехали на работу и хохотали так, что на нас хмуро и осуждающе поглядывали москвичи, потому что мы мешали им спать или читать газеты. Многие почему-то спят в метро, что меня раздражает донельзя не настолько же мы измучены? Или настолько? Чтобы спать даже стоя, как лошади...
Да, я почувствовала прелесть одинокого дома, полную перед ним безответственность: нет хлеба - ну и не надо, кончилось масло - пусть! Только по воскресеньям, к приходу сына, что-то такое стряпалось. Теперь я сама, как прежде Митька, врубала на полную мощность "Маяк", чтобы слышать из ванной, что там творится в мире, теперь я уходила куда хотела, приходила когда мне вздумается. И уже не я волновалась за сына, а он за меня.
- Вечно тебя нет дома! - бурно возмущался он в телефонной трубке. Какой такой новый театр? Не знаю, не слышал. Да не люблю я эти вечные твои театры! Ты б хоть предупреждала, а то я звоню, звоню..
И мне становилось весело, что сын мой волнуется и я оправдываюсь перед ним, защищаюсь, как когда то оправдывался передо мной он.
Сейчас, заглядывая в тот давний апрель, я понимаю, что должен был кто-то возникнуть в этой полной свободе от быта, которой не было у меня никогда, а главное, потому, что я ни в ком не нуждалась - так мне казалось по крайней мере, - а независимость всегда притягивает.
***
Седой человек с молодыми глазами стоял, склонившись надо мной, готовый отодвинуть мой стул, ест я встану. И я встала, он отодвинул стул, и мы вышли из зала, прошли через буфет и остановились у мраморной лестницы, у огромного, во всю стену, зеркала.
- - Можно и мне вас поздравить? - Он легонько коснулся моей руки. Все с таким удовольствием вас поздравляли... А я сижу один как перст, вот, думаю, красивая женщина, но такой вокруг нее водоворот, что не знаешь, как и приблизиться...
- Не вокруг меня, а вокруг проекта, - засмеялась я. - И ведь вы приблизились!
До чего же хорошо было с ним стоять, просто стоять и смотреть в серые насмешливые глаза.
- Ну, в проектах я ничего не смыслю, - весело признался он, - но ведь это из-за него вы сюда пришли? Тогда он наверняка замечательный! Между прочим, меня зовут Вадим, а вас Таня, Танечка, видите, я подслушал. А скажите, вы так и должны здесь сидеть весь вечер? Может, сбежим с вашего сборища?
У меня все мгновенно отражается на лице - прямо горе какое-то! "Сбежим... Сборище..." Нашел девочку для развлечений! И он понял, по моему лицу все понял, тоже мгновенно, и огорчился, видно было, что огорчился. Но уверенно и спокойно он накрыл мою руку, лежавшую на перилах, своей.
- Нет-нет, Танечка, не пугайтесь: никто не собирается вас умыкать. И не сердитесь, пожалуйста. Это я так, по глупости. - Он мягко поднес мою руку к губам. - Сейчас отпущу вас, не тревожьтесь. Выпрошу телефон и отпущу.
Я молчала в смятении: наше пуританское воспитание так мешало! Оно просто схватило меня за шиворот и держало, приподняв над землей, как щенка, не позволяя ни на что согласиться.
- Таня, я понимаю, что так не принято, - его глаза смеялись, - но как же быть в таких случаях?
Может, вы знаете?" Весь вечер честно пытался что-то придумать...
- А вы тоже наш, архитектор?
Я понимала уже, что сдаюсь.
- Увы, - вздохнул он, - к творческой интеллигенции не причастен. Я, Танечка, химик, впрочем, вполне респектабельный. Есть даже визитка.
Он протянул квадратик плотной бумаги, на котором было написано, что Вадим действительно химик, доктор наук.
- А я визитку дать не могу: у меня нет, - улыбнулась я.
- Вы телефон дайте.
Он вытащил из кармана ручку, и я покорно назвала номер.
- Спасибо. Так я позвоню. Завтра!
***
Всей ватагой, прихватив бутылки и всякую снедь, отловив у Кропоткинской два такси, мы поехали ко мне, потому что ресторан Дома ученых закрывался, как и положено добропорядочному заведению, ровно в одиннадцать.
Пока я делала кофе, пока Валя с Наташей резали хлеб и готовили бутерброды, народ звонил своим покинутым семьям - объяснялся, оправдывался. Правда, объясняться пришлось, слава Богу, не с мужьями и женами - для большинства из нас они уже были в прошлом, - ас сухонькими строгими мамами или взрослыми детьми, снисходительными к нашим слабостям. Так что обошлось без кровопролития.
Мы веселились, как студенты, удравшие с лекций.
Нам стало вдруг двадцать, ну тридцать лет, и мы отплясывали рок молодых наших времен, а потом, распоясавшись, твист, шейк и прочие извивания нового поколения. Потешно, наверное, выглядело со стороны, так ведь со стороны никто на нас не смотрел... И весь вечер, что бы я ни делала - болтала ли, танцевала, ставила на плиту кофейник, провожала таявших в ночи гостей, - я видела перед собой Вадима, слышала его низкий, с ленцой, голос, возмущалась самоуверенностью, сердилась за смех в глазах, за безобразный призыв сбежать, короче - думала о нем непрестанно.
Когда все, кроме Наташи и Вали, ушли, мы втроем перемыли посуду, проветрили полную дыма квартиру, я постелила девочкам в маленькой комнате и осталась одна.
"Господи, - взмолилась я, хотя в Бога нас с детства обучали не верить, - сделай так, чтобы он позвонил! Пусть это будет не просто весна, вино или потому, что попала под настроение. Помоги мне, Господи!"
Всю ночь я ворочалась на диване, зажигала и гасила свет, пробовала даже читать и уснула лишь на рассвете. Вскочив как ошпаренная от треска будильника, я рванулась включить телефон, но тут же вспомнила, что дала служебный, и принялась беспощадно тормошить Валю с Наткой, не обращая внимания на их жалобные стенания.
