И не дожидаясь согласия Вепсаревича, негр Чувырлов сунул руку под свой матрас и извлек оттуда флакон «Зубровки» с пучеглазым зубром на этикетке.

К четырем утра, когда первая контрабандная бутылка «Зубровки» была отправлена на вечный покой по причине ликвидации содержимого, а из тайника извлечена следующая, Альберт Евгеньевич для Ивана Васильевича окончательно превратился в Алика, а безликое, церемониальное «вы» незаметно перетекло в «ты».

– …Я ему: а ты ху-ху не хо-хо? А он мне табуреткой в хлебало. Видишь, шрам? Это от табуретки. Ну, когда я после-то оклемался, вот уж отметелил урода… И за Люську, и за Наташку, и за то, что мой стакан выпил, пока я поссать ходил. Не, Вань, ты скажи, прав я или не прав? Это что, по-твоему, справедливо, когда, к примеру, отошел ты поссать, приходишь, а стакан твой тю-тю, выпили твой стакан?

– Алик, у меня тост! Предлагаю выпить за справедливость! – Ванечка взял стакан и неловко поднялся с койки. – Офицеры пьют стоя, – мрачно добавил он, вспомнив, как на сборах под Лугой они надрались в день приезда до чертиков, а после переблевали весь плац, когда наутро принимали присягу.

Негр Алик и опутанный паутиной Ванечка выпили и запили водой из казенного инеболовского графина. Из-за неплотно занавешенной шторы вовсю пробивался свет, короткая весенняя ночь мягко переходила в утро.

– Я же не всегда черным был. – Алик докурил сигарету, выкинул ее в открытую форточку, вернулся к койке и заскрипел пружинами. – Это у меня неожиданно проявилось. Лег с вечера белым, утром проснулся черным. Баба тогда со мной знакомая ночевала, так ей скорую пришлось вызывать, это после того как она меня такого увидела. Сам-то я ничего, привык, даже нравится. Нет, без балды, серьезно. Ты вот когда-нибудь замечал, что наши бабы на черных мужиков больше кидаются, чем на белых? И самая, между прочим, перспективная кровь после этого получается. Пушкина одного возьми. Слыхал, что у него на елде десять воробьев умещалось? Говорят, уместилось бы и одиннадцать, да только лапка у одиннадцатого соскальзывала.

– Насчет воробьев – не знаю, но про Пушкина есть вот какая история. Однажды Пушкин загадал Дантесу загадку: «Чем поэт Херасков отличается от поэта Шумахера?» Дантес думал, думал, а Пушкин видит, что тот не знает, и говорит: «Тем же, чем парикмахер от херувима. У одного хер спереди, у другого – сзади». Дальше…

– Знаю, – перебил Ванечку негр Алик. – Дальше Дантес обиделся, что Пушкин такой умный, а он дурак, и увел у него жену. Вань, – Алик вдруг подмигнул Ванечке и кивком показал на дверь, – ты пока посиди, а я разведаю насчет девочек. Тебе какие больше нравятся, черненькие или беленькие?

Ванечка улыбнулся пьяно, взял с тумбочки соседову «Приму» и, забыв, что он вообще-то не курит, сунул в зубы мятую сигаретину.

Вот тогда-то и появилась ОНА.

Ровно в полдень неизвестный алкоголик Антонов проснулся от мучительных колик в области живота. В спину кололо тоже, но это был ржавый гвоздь, торчащий из голых досок, на которых он почему-то лежал. В том, что он проснулся на досках, заваленных строительным мусором и заляпанных цементным раствором, удивительного ничего не было. Где Антонов только ни просыпался за тридцать лет активной питейной деятельности – один раз даже в вольере с кораблем пустыни верблюдом, это когда пили со сторожом зоопарка Жмуркиным в июне позапрошлого года. Антонов разлепил глаз и нехотя посмотрел на мир. В мире светило солнце и было много неба и крыш. Он разлепил второй, прислушиваясь к внутренней боли. Потрогал живот рукой и тут же её отдернул. Животное колотьё усилилось. Будто какой маленький старательный мужичок-с-ноготок, проглоченный сегодня по пьяни, всаживал в него изнутри гвозди, болты, шурупы и прочий мелкий пыточный инвентарь из рабочего арсенала садиста.

Неизвестный алкоголик Антонов ухватился за железную штангу, скрепляющую строительные леса, и понял, что не может подняться – боль сделалась нестерпимой. Справа была стена тошнотворного, блевотного цвета. Слева, за хилым поручнем, – крыши и пятна сада, прячущегося за каменными громадинами. Где-то визжали дети и попукивали невидимые машины. Надо было спускаться вниз или ждать, когда он подохнет здесь от этой невыносимой боли.

Неизвестный алкоголик Антонов подумал и выбрал первое, тем более что на Льва Толстого, в нескольких кварталах отсюда, жила Верка, боевая подруга, задолжавшая ему полбутылки красного.

Неизвестно, каких усилий стоило ему спуститься на землю, потому что уже через час нож хирурга мягко рассек брюшину и проворно устремился к кишечнику. А еще через два часа душа Антонова отлетела в рай.

И то ли показалось хирургу, то ли это было на самом деле, но вроде бы из развороченного нутра выскочил малюсенький паучок и, быстро перебирая лапами, шмыгнул под операционный стол.

К ночи операционная опустела, и Карл решился отправиться на разведку. Без труда он пролез под дверью и, крадучись, выбрался в коридор. Дурея от больничного запаха, он быстро бежал вдоль плинтуса, держась поближе к широкой щели между полом и крашеной деревяшкой, чтобы, ежели случится опасность, спрятаться и там переждать.

Пробегая мимо какой-то двери, он почувствовал родной запах. Пахло паучьим духом. Карл замер, осторожно скользнул под дверь и оказался в темном пространстве, заваленном всевозможным хламом. Скоренько сориентировавшись на местности, он двинулся на источник запаха.

Источник сидел в углу, наглухо затянутом паутиной странного, пурпурного цвета. Карл подобной никогда не встречал и не знал, что такая вообще бывает. Вид имел источник тоже, мягко говоря, странноватый – встреться Карлу это чудо на улице, шарахнулся б от него подальше, пока не получил промеж хелицер бутылкой. Но что больше всего удивило Карла во всем поношенном облике восьминогого хозяина комнаты – это его борода. Мощная, нечесанная, густая, она спускалась от самой нижней губы и путалась у паука в педипальпах. И еще – борода была такого же цвета, что и паутина в углу. Паук был явно не городского вида, а его вылезшие из бугорков глаза смотрели на гостя не то что недружелюбно, а как-то плотоядно и сумрачно.

– Простите, это не ИНЕБОЛ? – нарушил Карл затянувшееся молчание.

– Арахнофобы! Гомункулосексуалисты! Предатели! – Бородач взметнул вверх правую педипальпу и гневно потряс ею в воздухе. – Падите во прах! – Он направил лапу на Карла. – И ты пади, нечестивый паук, не достойный ни одной из восьми своих грешных ног ступать по земле.

– Я извиняюсь, – повторил Карл, – я только хотел узнать, это заведение, в котором я сейчас нахожусь, не ИНЕБОЛ?

– Это вертеп, который исчадия нечистого духа, величающие себя людьми, называют Первым Медицинским университетом. Вертеп, за забором спрятанный, который ты назвал ИНЕБОЛ, – он через дорогу, напротив.

– Ага, – сказал Карл удовлетворенно. – Ну тогда я пошел. Счастливо оставаться, любезный.

– Иди, променявший на человеческое ухо святую паучью правду! Но знай, что воздастся тебе по грехам твоим, и детям твоим, и детям детей твоих, и сродникам твоим, и всему твоему нечистому семени.

– Послушай, приятель, – такое нелюбезное отношение начало раздражать Карла, – думаешь, раз ты здесь живешь, так можно и грубить, сколько вздумается? Ты уж говори да не заговаривайся. И вообще, причем тут человеческое ухо?

– Ты Ананси! – сказал бородач-паук и сам же содрогнулся от звуков произнесенного имени. – От тебя пахнет человеческим ухом!

– Я – Анашка? – Карл рассмеялся. – Ты хочешь сказать, что я – этот сумасшедший придурок, который корчит из себя паучьего Дарвина? Который и ходит-то, говорят, по-рачьи, задом вперед, как пятится, чтобы доказать свою теорию эволюции. Мол, пауки и раки – близнецы-братья, вылезли из одного болота. – Карл, признаться, не ожидал такого поворота беседы; ему даже любопытно стало, с чего вдруг этот выживший из ума паучина принял его за ренегата Ананси.