Через несколько часов грязный, довольный, хотя и немного смущенный сомнительным качеством своей работы, я вернул инвентарь садовнику и поехал к дочери домохозяйки моего отца, которая после его смерти ухаживала за могилой. Я хотел объяснить ей свое самоуправство, ибо боялся, что, увидев полностью перекопанную могилу, она подумает, будто я недоволен ее работой.

Фрау Кеттнер приняла меня с дружелюбным удивлением, уговорила выпить кофе с пирогом и сочувственно кивала, слушая мое маловразумительное бормотание, что мне, мол, вдруг пришло в голову сделать что-нибудь для отца своими руками. Сидя в маленькой квартирке с цветными обоями, узорчатыми подушками и полочками для специй, я испытывал по отношению к ней какое-то покровительственное чувство, подобно жизнерадостному помещику, который обходит своих крестьян, целых полчаса проявляя интерес к их жизни. Слава Богу, что я был не в костюме, а в джинсах и свитере. Прощался и уходил я, уже сожалея о сумасшедшей идее переустроить могилу отца, которая и прежде была в полном порядке. Теперь она выглядела ничуть не лучше, просто чуть иначе. Ни за что ни про что я поставил фрау Кеттнер в глупое положение: теперь она будет мучиться сомнениями, удовлетворен ли я ее работой.

Домой я зашел, только чтобы переодеться и посмотреть на Джун — она тренировалась. Затем отправился в кафе и в кино, а после заглянул в «Брайтен-гарде» — прежде сюда ходили в основном музыканты, теперь же, как я вскоре установил то ли с облегчением, то ли с огорчением, здесь собирались любители бильярда и сквоша. Выпив бокал вина, я отправился в Кройцберг^[30] и успел в «Йорк»^[31] на позднее представление. Когда я вернулся, Джун уже спала.

Меня ждали три письма. Одно из «Телекома»^[32] о том, что мне выделен новый номер — теперь я мог тешить себя мыслью, что раз моего номера нет в телефонной книге, его никто не найдет.

Второе письмо было из кинокомпании. Они делали мне предложение, которое ни в коем случае не следовало понимать неправильно. Так как недавно я пережил тяжелое испытание и теперь, возможно, подумываю о смене профессии, мне предлагали досрочно прервать контракт. Дабы облегчить мне этот трудный шаг, фирма готова выплатить мне вперед зарплату за год. Разумеется, учитывая мою блестящую репутацию в профессиональных кругах и исключительно положительные отзывы обо мне всех без исключения. Однако это отнюдь не исключает возможности заключения нового договора после моего выздоровления.

Я позвонил им и сказал:

— Два годовых оклада было бы лучше.

— Разумеется, я передам ваше предложение руководству, — произнес после секундного колебания начальник отдела кадров и пообещал в ближайшие дни известить меня о решении. Два годовых оклада! Деньги сыплются на меня золотым дождем.

Распечатав третье письмо, я, лишь дочитав его почти до половины, осознал, от кого оно.

«Уважаемый господин Шодер. Мне известно, что своей настойчивостью я прорываюсь в сферу вашей личной жизни глубже, чем это позволительно незнакомцу, и я бы никогда не решилась на такой шаг, не будь я совершенно убеждена в том, что и вы получите от этого пользу. Вам пришлось пережить трагедию, о масштабах которой я могу только догадываться. Скорее всего вы еще не доделали до конца ту скорбную работу, на которую обрекло вас случившееся прошлой осенью. Боль утраты близкого человека, шок, серьезные травмы, без сомнения, тяжелейшее пребывание в клинике, где вам пришлось пройти через многочисленные операции. Затем долгий период выздоровления и, возможно, необратимые последствия, которые будут напоминать вам о себе до конца дней и с которыми вам отныне придется жить, — все это, конечно, оправдывает вашу ярость во время нашего короткого разговора. Полностью разделяю ваши чувства. Но разве подобная реакция не свидетельствует о паническом состоянии? Вы до сих пор прячетесь от фактов, и поэтому неожиданное столкновение с тяжелыми воспоминаниями вызывает у вас мгновенное отторжение. Не кажется ли вам, что, возможно, было бы правильнее встретить боль, что называется, с открытым забралом, поговорив с моим пациентом?

Несколько раз я звонила вам в надежде исправить свою ошибку: я ведь сразу, с места в карьер, заговорила тогда о своем пациенте, и у вас могло возникнуть впечатление, что иной взгляд на произошедшее меня просто не интересует. Вы не отвечали. Поэтому я пишу вам, чтобы, с одной стороны, извиниться за неприятный звонок, а с другой — уговорить вас помочь мне: давайте встретимся втроем и побеседуем. Мы с господином Шпрангером готовы приехать в Берлин и увидеться с вами в любое время и в любом удобном для вас месте. Если вы опасаетесь не устоять под натиском собственных эмоций, я попытаюсь помочь вам, направляя разговор в нужное русло и в меру своих возможностей стараясь оказать поддержку обоим. Пожалуйста, подумайте и сообщите, если все-таки решитесь помочь нам (а может быть, и себе). Для господина Шпрангера ваше согласие будет неоценимым. Он знает, что принес вам огромные страдания, и не может самостоятельно справиться с чувством вины. Жду от вас известий и еще раз прошу простить меня за настойчивость.

Всего наилучшего,

ваша Габриэль Лассер-Бандини».

В первый момент я испытал что-то похожее на облегчение. Мягкий тон письма, фразы вроде «я попытаюсь помочь вам» создавали иллюзию душевной теплоты и поддержки. Я даже подумал было, что можно согласиться встретиться с ними, но потом вдруг осознал, что ее язык подменяет одни понятия другими: «скорбная работа» — а почему не скорбь; «чувство вины» — а почему не вина? Я был потрясен. Ярость, отчаяние, разочарование, ощущение предательства искрами вспыхивали в моей душе, то сменяя друг друга, то одновременно. Причем весь этот горячий ураган чувств оседал ватой, вязким туманом, непонятной кашей у меня внутри. Одна только мысль развевалась флагом в опустевшей разом голове: кто сказал, что тот парень вообще должен справляться с ситуацией? Может быть, ему лучше просто покончить с собой? И что воображает себе эта сучка, изрекая, что я должен повернуться лицом к каким-то там фактам? Я только и делаю, что борюсь с фактами, — с того самого мгновения, как вышел из комы.

Шейри умерла, она лежит под землей, и никто никогда больше не услышит ее голоса, разве что на диске средненькой рок-группы, с которой делалась запись. Она никогда больше не засмеется, не дотронется до меня, не увидит Флоренцию и не будет меня любить. Ее мать скорее всего постоянно задается вопросом, зачем жить дальше. А меня с того самого кукурузного поля просто выбросили из жизни на проселочную дорогу, откуда я теперь в качестве стороннего наблюдателя комментирую происходящее. То, что на этой дороге попадаются и другие заледеневшие космические тела типа Джун, представлялось мне утешением слабым и неубедительным. Таковы факты. И я с ними считаюсь. Я разорвал письмо и выбросил в мусор.

Потом снова собрал из кусочков правый верхний угол конверта и позвонил. В трубке раздалось: «Вы соединены с автоответчиком кабинета психотерапии доктора Лассер-Бандини. Сейчас я не могу подойти к телефону, пожалуйста, назовите свое имя и номер, по которому с вами можно связаться, — я обязательно перезвоню. Пип». В резких выражениях я послал доктора Лассер-Бандини куда подальше вместе со всеми ее проблемами и посоветовал не утруждать себя размышлениями о моих. Затем швырнул трубку, несмотря на то что автоответчик вряд ли способен этот жест воспроизвести. И только выбросив вновь клочки конверта в мусорную корзину, осознал, что минутой раньше выдал свой новенький телефонный номер, которого еще нет в телефонной книге. Если, конечно, у этой дамы имеются соответствующие соединение и программа. Вот черт!

Я попытался себя успокоить: мол, все эти психологи обычно не слишком хорошо разбираются в технике. Вероятно, даже для того, чтобы наговорить на автоответчик новое сообщение, ей приходится прибегать к помощи мужа. Будем надеяться.