Двумя пролетами ниже меня вдруг осенило, что убегать вовсе не обязательно. Можно просто отключить громкость в воспроизводящем устройстве автоответчика. Но было уже поздно. Никакие сокровища в мире не заманили бы меня обратно в квартиру, оскверненную нотками профессионального сочувствия в голосе этой женщины. Сотру запись, когда вернусь домой. Не слушая.

Мне очень хотелось поговорить с Джун, но компьютер остался дома, и это было невозможно. Правда, тогда пришлось бы что-то ей объяснять. А я просто не мог. Решил отправиться в банк и подписать бумаги, необходимые для продажи акций. Потом зашел в телефонную компанию и заказал себе новый номер, не внесенный в телефонную книгу. От трех до пяти дней — сказали мне, а до тех пор я решил не снимать трубку.

Кто дал им право вторгаться в мою жизнь? Превратив человека в калеку, убив его возлюбленную, они полагают, что теперь он обязан с ними разговаривать и отвечать на вопросы? Я был близок к приступу буйного помешательства. Что воображают себе эти негодяи? Психолог будет лечить его с моей помощью до второго пришествия, причем ее совершенно не волнует, что станет за это время со мной. Разве не хватит с меня общения с Матиасом? Во мне все кипело — шагая по Вильмерсдорфу,^[22] я, наверное, то и дело толкал прохожих. По крайней мере так мне казалось, когда позднее, сидя на скамейке, я пытался прийти в себя: осталось ощущение, что ко мне прикасались чужие, неприятные тела. Это чувствуешь кожей. Даже через куртку.

Теперь, задним числом, я отчасти понимал Матиаса. Он потерял подругу и хотел сохранить ее образ в памяти. Ему было к чему стремиться — он хотел ясности. Но когда объявляется сам убийца с намерением использовать тебя для преодоления комплекса вины или уж не знаю чего еще, — это, пожалуй, слишком. Да еще рука об руку с прилежной дамой-психоаналитиком, воображающей себя умной и важной: как же, ей ведь, возможно, удастся обеспечить страдающему монстрику парочку спокойных ночей. Мне пришло в голову написать жалобу. Внутри снова все закипело.

* * *

Побывав в парикмахерской, на могиле отца и в кино, я заглянул в магазин за «Шпигелем» и кое-какими продуктами и только потом вернулся домой, чтобы подольше отсутствовать. Войдя в квартиру, я первым же делом стер запись на автоответчике, бросив, правда, сначала взгляд на окна Джун. В руках у нее были гантели. Она тренировалась. До самой последней секунды, уже включая компьютер, я все еще не был уверен, что хочу продолжить переписку.

Я щелкнул «мышкой», чтобы убрать с экрана заставку, и увидел в окне чата три сообщения от Джун.

Джун. Привет.

Джун. Привет?!

Джун. Тебя нет дома.

Не успев еще нормально сесть, я стал печатать: «Нужно было уйти. Прости. Непредвиденная помеха».

Ответ пришел мгновенно. Видимо, экран оставался в поле ее зрения.

Джун. Случилось что-то плохое?

Барри. Да.

Джун.?..

Барри. Не будем об этом. Слишком долго, слишком сложно, слишком грустно и слишком… не знаю что.

Джун. Тот вчерашний анекдот про блондинок — единственный. Честное слово. Я знаю только один анекдот.

Барри. Ничего страшного.

Джун. …сказал он голосом Джона Уэйна и почесал свою трехдневную щетину.

Барри. Эй, потише! Ты ищешь ссоры?

Джун. Разве я кого-то обидела?

Барри. Я нисколько не похож на Джона Уэйна.

Джун. Так я и думала. Иначе шутка не была бы столь действенной.

Барри. Шутка?

Джун. Ну да, а ты что подумал?

Барри. Я решил, это какая-то болтовня в духе псевдоэмансипации. Та, что приходит на ум, когда шарж на мужчину выглядит весьма плоско.

Джун. Ну вот мы и поссорились. Черт. Я правда не хотела. И написала это просто для смеха. Эдакое девичье подхихикивание. Неужели ты настолько чувствителен?

Барри. А другие не настолько?

Джун. Возможно. Хорошо, я поняла. Ну как, все в порядке, или мне встать на колени?

Барри. А ты можешь?

Джун. Конечно. Жаль, подниматься тяжело.

Барри. Извини. Похоже, я все еще в ярости. И вымещаю ее на тебе. Черт знает что. Я не хотел. Ты совершенно ни при чем. Просто подвернулась под ружье.

Джун. Под ружье?

Барри. Только не начинай опять про Джона Уэйна.

Джун. А я как раз собиралась. Хорошо, что остановил. Уверен, что не хочешь произнести надгробную речь своему горю?

Ну что за черт! Почему она выбрала именно эти слова — «надгробная речь»? Они подействовали как запах, мгновенно воскресив в памяти то, что казалось давно забытым. Я вновь ехал по кукурузному полю и внезапно увидел черную «хонду»…

«Пауза», — написал я и несколько минут неподвижно сидел за столом. Наконец пошел в ванную и принял душ. Потом отрезал кусок хлеба, съел его всухомятку, налил в бокал вина, снова сел за компьютер и написал: «Вернулся».

Джун. Я боялась, что обидела тебя. Все время делаю неверные шаги, поскольку не знаю правил.

Барри. Все в порядке. Почесав свою «трехдневную щетину», я говорю тебе: забудь!

Джун. Ты родился в Берлине?

Барри. Приехал сюда ребенком. А до того жил в Оснабрюкке. Здесь мы поселились, когда я ходил во второй класс. Раньше мой отец имел небольшую адвокатскую практику, работал менеджером на фарфоровом заводе. Только тогда их еще не называли менеджерами.

Джун. А как, управляющими?

Барри. На самом деле он занимался внешними связями. Но дела шли неважно, а тут отец как раз подвернулся представителю крупного концерна по гостиничному бизнесу, производству текстиля и алкоголя, и ему предложили новую должность. Ради этого он оставил адвокатскую практику и вместе со мной перебрался в Берлин.

Джун. Только с тобой? А мать? Братья? Сестры?

Барри. Матери я не знал — она умерла через полгода после моего рождения, но была старшая сестра, которая погибла примерно за год до того, как мы перебрались в Берлин. Ее задавил автобус в Мюнхене. Наверное, отец хотел уехать из Оснабрюкка и из-за этого тоже. Не хотел, чтобы все вокруг напоминало ему о ней.

Джун. Боже! Ты был там?

Барри. В Мюнхене?

Джун. Да. Видел, как это случилось?

Барри. Все произошло на автомобильной парковке. Сестра спряталась за машины, чтобы не бежать в туалет, а водитель автобуса, сдавая назад, столкнул несколько стоявших за ним машин. Мы ждали сестру на улице и вдруг услышали шум. Отец оборвал себя на полуслове — он как раз рассказывал мне про Людвига Баварского. На следующий день мы собирались отправиться в Нойшванштайн. Потом тишина. Отец помчался туда и исчез, а меня кто-то потом взял за руку и отвел в гостиницу. Я ничего не видел. В гостинице меня накормили ужином, сварили мне какао и уложили в постель, а когда я проснулся, рядом сидел отец. Он сказал: «Будь мужественным, Бернхард». На комоде лежала красная сумочка. Сейчас я счел бы ее ужасной. Но тогда она казалась мне красивой. Как и все вещи сестры.

Джун. Просто кошмар.

Барри. Но все давно уже в прошлом.

Джун. Твой отец женился вторично? У него была женщина? Или вы так и остались вдвоем?

Барри. Вдвоем. И хорошо. У нас почти не было проблем. Мы не трогали друг друга. Пока мои школьные оценки оставались в рамках приличия, я мог делать все, что хотел. Приходить домой когда вздумается, общаться с кем придет в голову и приводить в дом любого. Он оказался хорошим отцом.

Джун. Похоже, отец был к тебе очень привязан?

Барри. Не думаю. Просто ему было чем заняться. Вскоре он опять открыл адвокатскую практику, и клиентов стало хоть отбавляй.

Джун. Ты не знаешь, любил тебя отец или нет? Это же всегда чувствуется.

Барри. Каким образом, интересно?

Джун. Он тебя хвалит, у него гордость во взгляде. Иногда кладет руку на плечо — откуда я знаю, как мужчины демонстрируют свою привязанность друг другу?

Барри. Дают объявление о пропаже.

Джун. Черт. Все опять как тогда, с анекдотом. Кажется, история становится печальной.

Барри. Ерунда. У нас все шло отлично. Он не трогал меня, не мучил, не заставлял ничего делать, ну или почти ничего, не вдалбливал своих взглядов на мир, одним словом, не считал меня идиотом, как другие отцы. Так что печалиться не было причин.