Через несколько минут Бен услышал, как он заорал:

– Что за хреновину вы здесь делаете, парни?

Последовал какой-то ответ, но Бен не расслышал: дети были слишком далеко, да и река, это была, разумеется, Кендускеаг, очень шумела. Но голос у парня был испуганный. Бен мог только почувствовать ему.

Затем Виктор Крисс сказал что-то, совсем непонятное Бену:

– Хреновая запруда сопляков. – Запруда сопляков? А может, Виктор сказал: хреновая компашка сопляков?

– Давай-ка сломаем ее! – предложил Белч.

Последовали крики протеста, кто-то закричал от боли, кто-то заплакал. Да, Бен мог посочувствовать им. Не сумев поймать его (по крайней мере, пока что), они решили отыграться на других детях.

– Конечно, ломай ее, – сказал Генри.

Всплески. Крики. Утробный смех Белча и Виктора. Полный страдания, взбешенный крик одного из ребят.

– Держи свое говно при себе, заика-уродец, – сказал Генри Бауэре. – Я не намерен больше терпеть говна ни от кого.

Раздался треск. Шум бегущей воды усилился, и на мгновение поток взревел, перед тем, как снова успокоиться. Бен мгновенно понял. Хреновая запруда сопляков, да, вот что сказал Виктор. Дети – двое или трое, как ему послышалось, когда он шел мимо, – строили запруду. Генри и его друзья только что разнесли ее. Бену даже показалось, что он знает одного из этих мальчиков. Единственный «заика-уродец», которого он знал по школе в Дерри, был Билл Денбро из параллельного пятого класса.

– Ты не должен был этого делать! – выкрикнул тонкий испуганный голос, и Бен узнал и этот голос, хотя сразу не смог соотнести его с лицом.

– Зачем ты это сделал?

– Потому что мне так захотелось, болваны! – разъярился снова Генри.

Раздался глухой звук. Кто-то закричал от боли. Затем последовал плач.

– Заткнись, – сказал Виктор. – Заткнись, ты, а то я вырву твои уши и подвяжу их под подбородком.

Плач перешел в прерывистые всхлипывания.

– Мы пошли, – сказал Генри, – но прежде я хочу узнать одну вещь. Вы за последние десять минут не видели жирного парня? Большого жирного парня в крови и порезах?

Короткий ответ мог означать только «нет».

– Уверены?

– спросил Белч. – Лучше быть больше уверенными, нюни.

– Я у-у-уверен, – ответил Билл Денбро.

– Пошли, – сказал Генри. – Он, возможно, перешел туда вброд.

– Та-та, мальчики, – сказал Виктор Крисс. – Это была запруда сопляков, поверьте мне. Ни к черту не годится.

Звуки шлепанья по воде. Снова донесся голос Белча, но теперь уже дальше. Бен не мог разобрать слов. Да он и не хотел разбирать слова. Мальчик вблизи снова заплакал. Другой его успокаивал. Бен решил, что их двое – Заика Билл и плачущий.

Он попусидея-полулежал в своем укрытии, слушая двух мальчиков у реки и затихающие голоса Генри и его динозавров-приятелей, рвущихся к дальней стороне Барренса. Солнечный свет блеснул ему в глаза, кругляшки света замелькали на спутанных корнях над ним и вокруг него. Здесь было грязно, но уютно и.., безопасно. Звук бегущей волны успокаивал. Даже плач ребенка действовал умиротворяюще. Его собственные боли притупились, как бы сошлись в один узел; голоса динозавров полностью растворились в воздухе. Он немножко обождал, просто чтобы убедиться, что они не возвращаются.

Бен мог слышать вибрацию дренажных механизмов в земле, мог даже ощущать ее: низкое, непрерывное колебание передавалось из земли корню, к которому он прислонился, а от корня – его спине.

Он снова подумал о Морлоках, об их обнаженной плоти; он представил себе, что она бы пахла, как промозглый и вонючий воздух, который исходил из смотровых отверстий того железного покрытия. Он подумал об их колодцах, загнанных глубоко под землю, колодцах с ржавыми лестницами по сторонам. Он задремал, и в этот момент его мысли стали сном.

11

Ему снились Морлоки. Ему снилось то, что с ним случилось в январе, то, что он никак не мог рассказать своей матери.

Был первый день занятий после долгого рождественского перерыва. Миссис Дуглас попросила добровольца остаться после уроков и помочь ей пересчитать книги, которые были получены прямо перед каникулами.

Бен поднял руку.

– Спасибо тебе, Бен, – сказала миссис Дуглас, одарив его улыбкой столь восхитительной, что она согрела его до кончиков носков.

– Лизоблюд вонючий, – шепотом заметил Генри Бауэре.

Это был тот зимний день в штате Мэн, который был и самым лучшим, и самым худшим: безоблачный, до слез ясный, но пугающе холодный. В довершение к десятиградусному морозу дул сильный ветер, который колол и сек лицо.

Бен считал книга и выкрикивал номера; миссис Дуглас их записывала (совершенно не перепроверяя его работу, гордо отметил он), а затем оба они понесли книги в хранилище через залы, гае дремотно позвякивали батареи. Сначала школа была полна звуков: треск закрывающихся дверей, перестук печатной машинки миссис Томас в конторе, нервный удар-удар-удар баскетбольных мячей в гимнастическом зале, скольжение и удары спортивных туфель, когда игроки двигались к корзинам или дрались за мяч на полированном деревянном полу.

Понемногу эти звуки прекратились, только позвякивали батареи, слышалось виш-виш метлы мистера Фазио, сметавшего опилки на полу в зале, да завывание ветра за окном.

Бен посмотрел в единственное узкое окно книгохранилища и увидел, что свет на небе быстро меркнет. Было четыре часа, и надвигались сумерки. Крупинки сухого снега носились вокруг заледенелого гимнастического зала и кружились между качелями, которые прочно вмерзли в землю. Только апрельская оттепель сломает эти зимние сварные швы. На Джексон-стрит никого не было видно. Он посмотрел еще минуту: вдруг какая-нибудь машина проедет через перекресток Джексон-Витчем, но машины не было. Все в Дерри спасались, и миссис Дуглас просто умерла бы или спаслась бегством от того, что он видел отсюда.

Он посмотрел на нее и понял, что она чувствует почти то же самое, что он. Он мог определить это по выражению ее глаз. Они были глубокие, задумчивые и отсутствующие – не глаза сорокалетней школьной учительницы, а глаза ребенка. Ее руки были сложены под грудью, как будто бы в молитве.

"Я боюсь, -подумал Бен, – и она тоже боится. Но чего мы боимся?"

Он не знал. Она посмотрела на него и коротко, несколько смущенно засмеялась.

– Я тебя слишком задержала, – сказала она, – извини, Бен.

– Ничего страшного. – Он посмотрел на свои ботинки. Он ее немножко любил – не той искренней, откровенной любовью, какую он питал к мисс Тибодо, своей учительнице первого класса.., но все же он любил ее.

– Будь я за рулем, я бы тебя подвезла, – сказала она, – но я не за рулем. Муж заберет меня где-то в четверть пятого. Если бы ты подождал, мы могли бы...

– Нет, спасибо, – сказал Бен. – Я должен добраться до дому раньше.

На самом деле это была неправда, но перспектива встретиться с мужем миссис Дуглас вызывала в нем какое-то странное отвращение.

– Может, твоя мама могла бы...

– Она тоже не водит машину, – сказал Бен. – Все будет в порядке. Мой дом всего лишь в миле отсюда.

– Миля – это близко при хорошей погоде, но в такую погоду миля – длинный путь. Ты зайдешь куда-нибудь погреться, если замерзнешь, ладно, Бен?

– Да, конечно. Я зайду в Костелло-маркет, обогреюсь там у печки или еще где-нибудь. Мистер Гедро не будет возражать. И я надену теплые брюки. И мой новый рождественский шарф.

Он вроде бы убедил миссис Дуглас, она снова посмотрела в окно.

– Там, кажется, так холодно, – сказала она. – Так.., так враждебно.

Он не знал этого слова, но точно знал, что она имела в виду. Что-то только что произошло. Но что?

И вдруг понял: он увидел человека, а не просто учительницу. Вот что случилось. И лицо у нее было совсем другое, новое, – лицо усталого поэта. Он ясно представил себе, как она идет домой с мужем, садится рядом с ним в машину со сложенными руками, шумит мотор, а он рассказывает ей о своем дне. Представил себе, как она готовит ему обед. Странная мысль пронзила его мозг и праздный вопрос вертелся на языке: «У вас есть дети, миссис Дуглас?»