– Нет, папа. Нет, папа...

– Я видел, как ты куришь! -взревел он. На этот раз он ударил ее ладонью руки, достаточно сильно, чтобы она отошла какими-то пьяными шагами к кухонному столу, где и растянулась, почувствовав мучительную боль в пояснице. Солонка и перечница упали на пол. Перечница разбилась. Черные цветы появились и исчезли у нее перед глазами. Послышались какие-то звуки в глубине. Она увидела его лицо. Что-то в его лице. Он смотрел на ее грудь. Она вдруг осознала, что ее блузка не заправлена и что на ней нет бюстгальтера. Она снова перенеслась мыслью к дому на Нейболт-стрит, когда Билл дал ей свою рубашку. Она чувствовала, что ее груди просвечивали через тонкую хлопчатобумажную материю, но случайные, быстрые взгляды не беспокоили ее, они казались совершенно естественными.

И взгляд Билла казался более чем естественным – он казался глубоким и обещающим поддержку в случае опасности.

Теперь она чувствовала вину, смешанную с ужасом. Разве ее отец был так не прав? Разве у нее не было (ты была их потаскушкой) мыслей? Дурных мыслей? Мыслей о том, о чем он сейчас говорил?

Это не одно и то же! Никто не смотрел так, как (ты была потаскушкой) он смотрит на меня сейчас! Не одно и то же!

Она заправила блузку.

– Бевви?

– Папа, мы просто играем. Это все. Мы играем.., мы.., не делаем ничего.., ничего плохого. Мы...

– Я видел, как ты куришь, – сказал он, подходя к ней. Его глаза пронзили ее грудь и узкие прямые бедра. Вдруг он заговорил нараспев, высоким голосом мальчишки-школьника, который напугал ее даже больше:

– Девочка, которая будет жевать резинку, будет курить! Девочка, которая будет курить, будет пить! Девочка, которая будет пить, все знают, что такая девочка будет делать!

– Я НИЧЕГО НЕ ДЕЛАЛА! -закричала она ему, когда его руки опустились на ее плечи. Теперь он не хватал и не бил. Его руки были ласковыми. И это-то пугало ее больше всего.

– Беверли, – сказал он с не требующей доказательств сумасшедшей логикой одержимого, – я видел тебя с парнями. Теперь ты должна сказать мне, что делает девочка с мальчиками в той мерзопакости, если не то, что делают на спине?

– Оставь меня в покое! -закричала она ему. Гнев, которого она никогда не подозревала, вырвался из глубины ее. Гнев зажег голубовато-желтое пламя в ее мозгу. Он угрожал ее мыслям. Все время отец пугал ее, все время стыдил ее, все время оскорблял ее. – Оставь ты меня в покое!

– Не говори так со своим отцом! – сказал он, вздрогнув.

– Я не делала того, о чем ты говоришь! Никогда не делала!

– Может быть. Может быть, нет. Я хочу проверить и убедиться. Я знаю как. Сними штаны.

– Нет.

Его глаза расширились, показав пожелтевшую роговую оболочку вокруг интенсивно-голубой радужной.

– Что ты сказала?

– Я сказала: нет. Его глаза застыли на ее глазах, и, возможно, он увидел там сверкающий гнев, ярчайший взрыв неповиновения. – Кто сказал тебе?

– Бевви...

– Кто сказал тебе, что мы там играем? Это был незнакомец? Это был человек, одетый в оранжевое и серебристое? На нем были перчатки? Он выглядел как клоун, даже если он и не был клоуном? Как его звали?

– Бевви, ты должна остановиться...

– Нет, ты должен остановиться, – сказала она ему. Он взмахнул рукой, но теперь не раскрыл ее, а сжал в кулак, чтобы разбить что-либо. Беверли нагнулась. Его кулак пронесся над ее головой и врезался в стену. Он взвыл и отступил от нее, поднеся кулак ко рту. Она отбежала от него быстрыми семенящими шажками.

– Ты вернешься сюда!

– Нет, – сказала она. – Ты хочешь ударить меня. Я люблю тебя, папа, но я ненавижу тебя, когда ты такой. Ты не можешь этого больше делать.

(Оно заставляет тебя делать это, но ты не поддавайся) – Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал он, – но лучше подойди сюда. Я не собираюсь еще раз просить тебя.

– Нет, – сказала она, снова заплакав.

– Не заставляй меня идти и сгребать тебя в охапку, Бевви. Ты пожалеешь, если мне придется сделать это. Иди ко мне.

– Скажи мне, кто тебе сказал, – чеканила Беверли, – и я подойду.

Он кинулся к ней с такой кошачьей быстротой, что, хотя она и подозревала такое движение, он ее почти схватил. Она нащупала ручку кухонной двери, распахнула дверь и побежала по коридору к выходу, побежала как в паническом сне, как она бежала от мисс Керш двадцать семь лет спустя. За ней с шумом ломился в дверь Эл Марш, хлопнув ею так, что она затрещала.

– ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ СЮДА ПРЯМО СЕЙЧАС, НЕМЕДЛЕННО! -орал он, дергая дверь и преследуя дочь.

Парадная дверь была на задвижке. Она пришла домой через задний вход. Одной дрожащей рукой она возилась с задвижкой, а другая безуспешно нажимала на ручку двери. Сзади опять слышался вопль ее отца; крик (сними штаны, потаскушка) животного. Она дернула ручку двери, и та, наконец, распахнулась. Она тяжело дышала, спазмы подступали к горлу. Она обернулась и увидела отца прямо позади себя, уже протягивающего к ней руки, с ухмылкой, обнажившей желтые лошадиные зубы во рту.

Беверли бросилась через дверь и почувствовала его пальцы, зацепившие ее блузку, но не успевшие схватить ее. Она пустилась вниз по лестнице, потеряла равновесие и растянулась на бетонной дорожке, содрав кожу на обеих коленках.

– ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ СЮДА ПРЯМО СЕЙЧАС ИЛИ, КЛЯНУСЬ БОГОМ, Я СДЕРУ С ТЕБЯ ШКУРУ!

Она быстро вскочила на ноги.

(сними штаны) Из разбитых коленок сочилась кровь. Она оглянулась, и вот он опять, Эл Марш, страж и хранитель, седой человек, одетый в штаны цвета хаки и такую же рубашку с двумя накладными карманами брелок для ключей за поясом, на цепочке, волосы растрепаны. Но в его глазах не было его – того отца, который мыл ей спинку и тер ее животик, потому что он заботился о ней, очень заботился и беспокоился; того отца, который однажды пытался заплести ей косичку, когда ей было семь лет, у него не получилось, и он вместе с ней хохотал над тем, как смешно она торчала; того отца, который знал, как делать напиток из яиц с сахаром и с корицей в воскресенье, и напиток этот был вкуснее, чем все то, что можно было купить за четверть доллара в кафе-мороженом Дерри. В его глазах не было отца, мужской руки в ее жизни, мужского начала без всякой сексуальной примеси. Ничего этого не было теперь в его глазах. Она видела там тупого убийцу. Она видела там Его.

И она бежала. Она бежала от Него.

Мистер Паскаль посмотрел, вздрогнув, с того места, где он поливал свой газон и слушал игру «Ред Секс» по портативному радио, лежавшему на поручне при входе. Детишки Циммермана стояли спиной к старому бомбардировщику «Гудзон», который они купили за двадцать пять долларов и мыли почти каждый день. Один из них держал шланг, другой – ведро мыльной пены. У обоих сосредоточенно отвисли челюсти. Миссис Дентон выглянула из своей квартиры на втором этаже, платье одной из шести дочерей было у нее на коленях, корзиночка портнихи у ее ног, во рту булавки Маленький Ларе Терамениус быстро оттянул свою тележку с тротуара и стоял на пустом газоне Бакки Паскаля. Он заревел, когда Бевви, которая утром спокойно показывала ему, как завязывать сандалики, чтобы они не развязывались, пулей пронеслась мимо него с криком, с широко открытыми глазами. Через минуту пробежал ее отец, страшно крича на нее, и Ларе, которому тогда было три года и который через двенадцать лет погиб в аварии на мотоцикле, увидел в лице мистера Марша что-то страшное и нечеловеческое. У мальчика после этого были кошмары на протяжении трех недель. В них он видел, как мистер Марш превращается в паука.

Беверли бежала. Она отчетливо сознавала, что она бежит во имя спасения своей жизни. Если ее отец поймает ее сейчас, не имеет значения, что они на улице. Временами люди в Дерри впадали в безумие; ей не нужно было читать газеты или знать исторические хроники Дерри, чтобы понять это. Если он поймает ее, он ее задушит, или изобьет, или убьет. И когда все кончится, кто-то придет и заберет его, и он будет сидеть в камере так же, как отчим Эдди Коркорана сидел в камере, потрясенный и невменяемый.