— Когда тебе надо уезжать?

— Завтра после обеда, — ответила она тихо, будто спрашивая, можно ли ей остаться до этого часа.

— Я рад тебе, — сказал он. — Ну что, давай завтракать?

Она стояла и молча смотрела на него. Он помнил этот взгляд — так она смотрела, когда ждала его. Ее большие глаза затуманились и потемнели, огромные зрачки были совершенно неподвижны — он даже не знал толком, видит ли она его вообще или каким-то особым, шестым чувством вбирает в себя его присутствие.

Так она голодна? Завтракать будет?

Она плавно подняла руки и мягко обняла его за шею.

— Сперва согрей меня в постели.

На следующий день, проводив ее на вокзал, он через силу вернулся домой и с трудом подавил желание немедленно снова уйти. Убрав с кухонного стола остатки их позднего завтрака и перемыв посуду, он с отвращением ощутил вокруг себя прежнюю нежилую пустоту. Почитать? Или сходить в кино на первый вечерний сеанс? Или попытаться всерьез засесть за учебники? Он в тоске завалился на кровать и включил радио. Томясь мучительной неопределенностью, он полежал немного, потом рывком вскочил и направился в кухню ставить чайник. На столе лежала газета. Он пододвинул ее к себе и начал читать наугад, прямо с середины страницы. Оторвался, когда почувствовал, что его мутит от голода. В ящичке для ножей и вилок он обнаружил записку, сразу узнав торопливый почерк Йованки: «Я люблю тебя. Помни об этом!» Он уставился на этот листок, потом скомкал его. Поздно вечером, ложась спать, он нашел в постели вторую такую же записку.

— Дерьмо собачье! — выругался он. Волна стыда, сознание собственного ничтожества и щемящей утраты нахлынули столь неотвратимо, что сопротивляться почти не было сил.

Два дня спустя Патберг пригласил его в гости — в субботу у них будет вечерника в саду. У старшей дочери день рождения, соберется в основном молодежь. Так что если Фогтман хочет, может тоже присоединиться.

Это было сказано настолько безразличным тоном, что Фогтман ответил в том же духе: он, мол, уже приглашен на субботу в другое место. Но он подумает, может, удастся тот визит перенести.

— Ну, смотрите сами, — буркнул Патберг, круто повернулся и зашагал прочь.

Пока он, пересекая двор, шел к вилле, Фогтман глядел ему вслед. Он вовсе не хочет, чтобы я приходил, неожиданно пронеслось у него в голове.

Выказать пренебрежение более явно, чем это сделал Патберг, было просто невозможно. Это было почти оскорбление. Но с какой стати? Если он не хотел видеть его среди своих гостей, мог ведь просто не приглашать. Его же никто не заставляет.

А вдруг? Возможно ли такое?

Патберг вел себя так, будто крайне неохотно выполняет чье-то поручение. Значит, был кто-то еще, кто его к этому вынудил, кто-то, кому очень хотелось, чтобы он, Фогтман, пришел на вечеринку, но сказать ему об этом напрямик не решался. И тут его осенило: этим «кем-то» могла быть только Элизабет Патберг.

Эта женщина, чьи шаги замедлялись при встрече с ним, пыталась скрыть то, что выдавал даже разочарованный цокот ее каблучков, когда он проходил мимо, она надеялась, что он остановится, заговорит с ней, она о нем думала. Видимо, Патберг это почувствовал. Возможно, она была слишком настойчива, когда уговаривала отца его пригласить, возможно, он пробовал возражать, а она чересчур пылко отметала все его доводы, чем вконец разозлила старика. Он ведь привык оберегать от посягательств все свое достояние, в том числе, разумеется, и дочь, которая для него, вдовца, была чем-то вроде второй жены. За его сопротивлением крылись ревность и страх.

Знал бы он, как мало она меня интересует, размышлял Фогтман. Но любопытно убедиться, насколько я прав. Главное — его пригласили, не важно, каким тоном. И он воспользуется приглашением.

Еще на подходе к вилле он услышал праздничный шум. Окна первого этажа ярко сияли, двор и прилегающая часть улицы были сплошь заставлены машинами. Он обогнул дом, и в глаза ему первым делом бросились пестрые бумажные фонарики, развешанные на деревьях парка, — их разрисованные лунные рожицы с умильной улыбкой взирали на происходящее. Лужайка перед террасой была освещена лучами прожекторов, и на самой террасе уже начались танцы. В зимнем саду и в комнатах нижнего этажа тоже толпились люди. Гостей было больше сотни. Что же, тем проще — можно потолкаться немного, а потом встать в сторонке и понаблюдать, никому не мозоля глаза. При этой мысли у него сразу возникло чувство, что он попал в фильм, сюжет и действующие лица которого ему неизвестны, да и собственная роль совсем неясна. Создавали эту атмосферу главным образом девушки и молоденькие женщины — в своих широких расклешенных юбках и таких же платьях с туго перетянутой талией они танцевали на террасе или, сбившись перед домом стайками, о чем-то болтали, и вся их нарочитая веселость, равно как и стандартная миловидность, казалось, подсмотрены у кинозвезд. Только Элизабет, которую он тем временем углядел среди танцующих, выделялась на этом фоне, хотя вовсе не потому, что была привлекательней остальных. Но держалась она иначе — смелее, раскованней, было что-то от фурии в ее экстатических движениях, словно она предводительница и жрица всего торжества и зримый исток его энергии. Когда партнер, грациозно вскинув руку, обводил Элизабет вокруг себя, она помахивала свободной рукой в воздухе или, выставив локоток, упирала ее в бедро, как танцовщица фламенко, и проходилась дробным шажком, пристукивая высокими каблуками. Все это выглядело несколько неестественно и натужно — Фогтман почувствовал, как на губах у него стынет неприязненная, ироническая усмешка.

Он хотел было отойти, но танец кончился, и Элизабет направилась к нему вместе со своим кавалером, слегка взмокшим блондином в очках, которого он посчитал юристом или школьным учителем.

— Ах, вот и вы! А я уж думала, вы не придете. Надеюсь, вам у нас нравится?

— Конечно, — ответил он. — Не беспокойтесь, я не скучаю.

— Но вы не уйдете, не станцевав со мной, — бросила она на ходу, увлекая за собой спутника и не дожидаясь ответа. Почему-то ей срочно понадобилось подойти к проигрывателю, и она шумно вторглась в стайку собравшихся там гостей. Чтобы избежать новой встречи с нею, Фогтман через зимний сад прошел в дом. Не торопясь бродил он по комнатам, разглядывая богатую деревянную отделку стен, лепные потолки, паркетные полы, тяжелую дубовую мебель начала века, старые кожаные кресла, ковры и охотничьи трофеи на стенах. Все это было унаследованное богатство, фундамент, на котором даже такому робкому и непоследовательному человеку, как Патберг, нетрудно жить припеваючи.

Он стоял в буфетной, накладывая себе на тарелку салат и ростбиф, когда услышал за спиной голос Патберга:

— Значит, все-таки выбрались?

Фогтман аккуратно положил ложку в салатницу.

— Да, как видите, — ответил он, неспешно отходя от стола и вынуждая Патберга следовать за собой. — Неделю-другую назад я как-то ночью обошел всю вашу усадьбу, — вдруг сказал он. — Даже на стену вскарабкался, чтобы как следует все разглядеть. Вымазался, между прочим, изрядно.

— Но почему, собственно? — опешил Патберг.

— Да потому, что стена у вас мохом заросла.

— Да нет, я о другом: почему вы это сделали? Зачем было лезть на стену?

— Просто хотелось взглянуть, как вы живете. Откуда мне было знать, что вы меня пригласите.

И он снова принялся за еду, наслаждаясь замешательством Патберга. Тот зашевелил губами, словно что-то жуя, — верный признак волнения.

— Ну хорошо. Теперь вы все видели. Что тут может быть интересного?

— О, не скажите. Теперь я гораздо лучше понимаю вас. И на вашем месте построил бы стену вдвое выше, чтобы всякие темные личности вроде меня не лазали по ночам куда не надо.

— Я подумаю, — отозвался Патберг. Ему явно было не по себе. — Вам стоило только намекнуть. Я бы с удовольствием показал вам дом.

— Посмотрели бы вы, как я живу. — И Фогтман начал рассказывать о Фрайбурге, о своем почти неотапливаемом чуланчике, под самой крышей, забитом рухлядью и хламом. Патберг едва заметно кивнул, но ничего не ответил. К ним подошла молоденькая девушка. Патберг представил ее — это была Ютта, его младшая дочь.