Он вставал с ломотой во всем теле и, пока одевался и убирал в сумку туалетные принадлежности, приводил в порядок свои мысли, а затем, читая газету и нехотя жуя завтрак, сидел за столом либо перелистывал свои бумаги. Едва он снова влезал в свой большой серебристо-серый «мерседес» — последний остаток былой роскоши — и ехал навстречу очередному деловому свиданию или в один из своих филиалов, самочувствие улучшалось. Он опять что-то делал, он двигался вперед. Гнетущая тяжесть немного ослабевала. Пусть ненадолго, но он чувствовал себя вне опасности в мягком, закрытом мирке автомобиля, полном спокойного, ровного рокота мотора. Все шло по его желанию, машина подчинялась нажиму стопы, каждому легкому повороту руля и без труда несла его мимо длинных верениц грузовиков, мимо других автомобилей, будто все на свете достижимо и никаких серьезных преград не существует. Голубые указатели вдоль шоссе манили новыми и новыми возможностями. Почему бы и нет? — часто думал он. Иногда с бензоколонки, где пил из бумажного стаканчика жидкий автоматный кофе, он звонил своей секретарше или шефу отдела закупок Кирхмайру, а не то в бухгалтерию либо управляющему каким-нибудь филиалом, расспрашивал о текущих делах, давал новые указания, слушал то растерянные, то энергичные голоса.

Прижимая к уху телефонную трубку, он невольно поворачивался так, чтобы сквозь грязные стекла кабины видеть свой «мерседес» на стоянке. Это неизменно успокаивало его, словно машина была последним надежным приютом, возможностью бегства.

Ехать. Появляться. Исчезать. Иногда он вдруг менял маршрут, потому что возникала новая идея. Неожиданно наведывался к клиентам или поставщикам или появлялся в одном из филиалов и подстегивал своей беспокойной деловитостью поредевший персонал. Он во все вмешивался, критиковал расстановку товаров на полках, заново оформлял витрины, одни цены повышал, другие снижал, осматривал и переустраивал склады, организовывал распродажи, названивал по телефону, а после закрытия магазина еще раз в одиночку обходил полупустые склады, точно мог при этом составить себе иное, более выгодное мнение.

Приехав в Мюнхен, он сразу порвал с Катрин. Встретился с нею в маленьком кафе в центре и коротко объяснил, что дела его обстоят более чем скверно и содержать ее теперь ему не по средствам. Он думал, что кончить все таким образом будет честно и справедливо, и был изумлен тем, как отнеслась к этому Катрин. Она побледнела (даже сквозь грим было заметно) и, с трудом подавляя дрожь, воскликнула:

— И ты можешь вот так меня бросить?!

— Извини, я же не но своей воле, — смущенно сказал он.

— Удираешь тайком, ни секунды не задумываясь, каково будет мне и что я должна теперь делать! Опять идти на поклон к Дорис и Отлю. Представляешь, чего это мне стоит? О, я всех вас ненавижу!

Фогтман с изумлением уставился на Катрин. Он считал жертвой одного себя, а поэтому и волнение Катрин, и ее испуг привели его в замешательство. Разве женщине такого склада — легкомысленной, элегантной, ироничной — пристало жаловаться ни судьбу?

— Мне очень жаль, — сказал он, — но у меня на шее четыре миллиона долгу. Я понятия не имею, как выпутаться из этой истории.

— Господи боже мой, да как же это вышло?

Он рассказал об Урбане и Оттере, о своем увольнении, которое еще обострило ситуацию, и ему почудилось, будто Катрин прямо на глазах начинает в нем сомневаться.

— Мне хочется рюмочку коньяку, — попросила она.

Выпив коньяк, она немного успокоилась. И вдруг из глубины собственной прострации Фогтман услыхал, что говорит она уже о том, как все будет после их разлуки.

— Давай о себе знать, — сказала она. — И хоть изредка вспоминай меня, ладно?

Он пообещал, намекнув, что, вероятно, сумеет выйти из прорыва, только она, похоже, не поверила. Затем он предложил отвезти ее домой, но у нее были иные планы, уже не имевшие касательства к нему, вероятно, он бы даже помешал. Они торопливо обнялись — и Катрин пошла прочь. Он провожал ее взглядом и не мог представить себе ее лицо, даже походка у нее была совсем чужая.

Вот, думал он, такие, брат, дела. Повернулся и зашагал в противоположную сторону, сам не зная куда. Он никуда не спешит. Нигде его не ждут. Завтра будет видно, что предпринять дальше. Пора наконец решиться на закрытие пяти-шести филиалов: ведь товара не хватает. Временное выравнивание линии фронта — вот как это называется. А вовсе не обязательно катастрофа.

Если и было еще спасение, то искать его следовало в упорной и гибкой обороне: где можешь, держись мертвой хваткой, где не можешь, отступи, да побыстрее. Для этого Фогтману надо было разобраться, что не терпит отлагательства, что терпит, а что можно и позабыть. Банковские долги нужно покрыть любой ценой. Поставщиков же он еще помурыжит, откупаясь мелкими авансами, но лишь до тех пор, пока они шлют товар. А что до остальных кредиторов — их вопли он пропустит мимо ушей, в том числе и все более решительные требования Лотара оплатить в конце концов поставки патберговских фабрик. Раньше он считал, что это долг чести, который необходимо погасить в первую очередь. Но щепетильность давным-давно отброшена. Не все ли равно, что о нем думают Элизабет и Лотар, главное теперь в другом — он должен уцелеть как предприниматель, а в этой игре действуют совсем иные правила. Оттер показал какие, когда отмел от себя банковские требования по лопнувшим заирским векселям и повесил их на него — с нищего много ли возьмешь. И банк, который в конечном итоге пощипал последнего жиранта векселя, то есть его, Фогтмана, и таким образом дал в руки Лотару решающий козырь против него, банк просто не мог не последовать оттеровской логике. Но теперь он тоже нищий. Пускай приходят, пускай попробуют его обобрать.

Лотар меж тем грозился взыскать все долги по суду — не только стоимость неоплаченных поставок, но и сумму, истраченную на приобретение мюнхенской фирмы и заирских векселей. Поскольку же он до сих пор состоит в браке с Элизабет, дело это окажется еще канительнее и сложнее, чем его процесс против Хохстраата, который лишь через три недели пойдет в первую инстанцию.

Поживем — увидим, думал он. Грядущие трудности его не заботили. И если удавалось хоть что-нибудь отсрочить, он уже поздравлял себя с успехом. На следующей неделе придется закрыть шесть, а то и все восемь филиалов, которые он не способен обеспечить товаром. Распродажа остатков и инвентаря наверняка принесет кой-какие деньги. Но хватит их очень-очень ненадолго. Как закрытие отразится на его кредитоспособности, сказать пока невозможно. Ведь не только ему ясно, что от этого снизятся как издержки, так и оборот, ибо одно тянет за собой другое, — банки и кредиторы тоже отлично это понимают. И все же, видимо, сохранит он в итоге лишь два мюнхенских магазина. А раз так, нужно иметь в запасе совершенно новый план, убедительный для поставщиков и заимодавцев, замысел, который откроет ему кредиты и совершит переворот в его судьбе, — выпустить на рынок новый образец, внедрить новую форму обслуживания, предложить покупателям сенсационный ассортимент. Бывают такие счастливые находки, он знал. Но ему ли надеяться, что вдруг повезет?

А не стоит ли замыслить что-нибудь посмелее, пооригинальнее и дать сражение на другом фронте? Что, если сменить профиль и всюду, где можно, превратить магазины в дискотеки или в залы игральных автоматов? Электронные игры пользуются спросом, их владельцы ищут помещения на бойких местах. Тут есть о чем подумать, верно?

Как-то в разговоре с Кирхмайром — тот пытался отговорить его от намеченного закрытия филиалов, но быстро умолк, поняв всю серьезность ситуации, — Фогтман вскользь обронил:

— А что бы вы сказали насчет смены профиля?

— Прошу прощения, но это не по моей части.

Наутро Кирхмайр вновь попросил Фогтмана принять его для беседы и в церемонно-учтивой манере, которую Фогтман еще раньше подметил у Лотара и которая не сулила ничего хорошего, сообщил, что хочет уволиться.

— Почему же? — спросил Фогтман.