Они застигли его, когда он брал печенье из чужого шкафчика. «Фогтман, скотина!» — услышал он вдруг. Он обернулся — они уже подходили, обступали его. Нет, они ничего не сказали взрослым. Они хотели судить его сами. Прижали к стене и били по очереди. Ночью он почувствовал: что-то мягкое ползет по лицу, и не успел протянуть руку, как его сдернули с постели. Его снова били, скрученными полотенцами, по спине, по плечам. В умывальне, куда его приволокли после, он увидел в зеркале свое лицо, вымазанное черной сапожной ваксой. Это был и он и не он — и то и другое в равной мере было правдой и жутким сном. По сути, он был для них вещью, игрушкой, и он презирал их за то, что они верят его крикам, хотя кричал он только потому, что по правилам игры ему полагалось кричать, когда они затолкали его под струю горячего душа и их лица скрылись в облаках пара.

С тех пор как он поселился в квартире Райхенбаха и целый день торчал на контрольном пункте между двумя автоматами, он почти не разговаривал. Сперва он не отдавал себе в этом отчета, испытывая разве что приятное чувство безмятежности, покоя и защищенности, когда возвращался домой с работы. Здесь-то все можно было делать вполсилы, и думать гоже.

Однако со временем он стал замечать, что немота сбивает его с толку, он перестает ощущать себя самим собой. Да и мир вокруг как-то поблек, сделался почти незримым.

Однажды он выбежал из дому в полночь и долго петлял по закоулкам, пока вдруг не наткнулся на фабрику Патберга. Ночью здесь никто не работал, и если не считать тусклой лампочки над въездными воротами, фабрика за высокой стеной была погружена в полную тьму. Он смог разглядеть лишь длинные черные прямоугольники цехов, мрачные выступы старых зданий и приземистую фабричную трубу, из которой в этот час к ночному небу не поднималось ни дымка. Он непроизвольно остановился посреди улицы и с каждой минутой словно все больше прирастал к мостовой. Казалось, стена во всей своей мрачной каменной неприступности воздвигнута специально против него и именно на него ощерились зубья стеклянных осколков, вмурованных поверх в ее кирпичную кладку. Что тебе здесь надо? Проваливай! Он медлил. На миг им овладела неприятная расслабленность. Но он стряхнул с себя оцепенение и пошел дальше.

Впереди, в одном из складских дворов, залаяла собака. Это был низкий, рыкающий лай большого и сильного зверя, который одичав от беспривязной ночной свободы, метался по двору, сотрясая ударами своего тяжелого тела стальные двери и ограду. На соседнем участке отозвался второй пес, у этого голос был повыше и с хрипотцой, он лаял заливисто и азартно, но сбивчиво. Когда Фогтман подошел ближе, из щели под воротами высунулась оскаленная морда. Белые зубы с клацаньем хватали воздух. Фогтман хотел было запустить камнем в металлическую створку ворот — грохот наверняка отпугнет собаку. Но камня под рукой не оказалось, К тому же собаки были ни при чем — в их лае на него изливалась совсем иная ярость. Ярость тех, кого никаким камнем не достанешь. И пока их ярость лаяла на него собачьими глотками, сами они спали в покое и безопасности. Они были незримы.

Ему стало легче, когда он миновал склады; территория фабрики по другую сторону улицы тоже кончилась. Стена, правда, тянулась дальше, но уже без щетины стеклянных осколков наверху, и за ней мирно шелестели деревья патберговского парка. Еще через полсотни метров стена повернула, а вдоль нее от дороги побежала узкая, поросшая травой тропинка. Сама дорога терялась в овощных полях — темно-серой, клочковатой, рыхло-бесформенной массе, над которой парк с его старыми деревьями вырастал внезапно, как некий фантастический остров. Могучие кроны кустисто чернели в темноте и, казалось, прятали ночь под своими густыми листьями, будто там, в сплетении ветвей, и возникает темнота, с легким шелестом растекаясь по широким ночным просторам, а когда порыв ветра тревожил эти кроны, Фогтману чудилось, будто вместе с волной воздуха и свежим запахом листвы он вдыхает тьму. Неожиданно в просвете между деревьями, в перекрещениях тонких ветвей он увидел верхний этаж виллы, что стояла на отшибе, в глубине парка. Так вот, значит, где они живут. И там они сейчас спят. Наверное, окна спален открыты — чтобы лучше спалось под шелест листвы.

Ухватившись обеими руками за край стены, он нащупал мыском ботинка выемку в кирпичной кладке и подтянулся. Удерживаясь на весу, Фогтман отыскал глазами дом. Спокойный и величавый, он возвышался в призрачной тишине. Цепочку окон верхнего этажа сбоку закрывала древесная крона. Внизу, на уровне террасы, темно поблескивали окна зимнего сада. Дом казался недосягаемым. И неприступным, хотя там, внутри, шла своя жизнь. А он, соглядатай, висел здесь, удерживаясь из последних сил. Как же тут все по-свойски, пронеслось у него в голове. На поляне перед домом, на краю серого в ночном свете газона стояло несколько буксовых пальм в кадках, словно их тут просто забыли. От напряжения у него уже мутилось в глазах, но он хотел продержаться еще чуть-чуть, хотел еще разок взглянуть на все это. Нога соскользнула из выемки. Он спрыгнул.

3. Молодой человек, пригодный ко всему

Он и сам не знал, почему тут сидит. Уж во всяком случае, не из-за Патберга, не из-за того, что тот однажды прошел здесь и перебросился с ним парой слов. Но сейчас, когда машина Патберга въехала во двор и остановилась метрах в тридцати, Фогтман сразу почувствовал себя нашкодившим мальчишкой, которого поймали с поличным. Сидеть здесь не разрешалось, а уж тем более в такой идиотской позе: бог весть почему, он решил соорудить себе нечто вроде трона из валявшихся вокрут бетонных блоков; спинкой трона служила все та же стена цеха. На этом троне он и восседал с сигаретой в зубах, когда машина Патберга зарулила во двор и, не доехав до него совсем немного, остановилась. Выскочил шофер и бросился открывать обе задние дверцы. Из машины неспешно выгрузились Патберг и его спутник, мужчина примерно тех же лет. Фогтман прекрасно видел, что они его заметили. Остановившись по обе стороны от автомобиля, они глянули на него с изумлением, но Патберг быстро отвернулся и направился вместе с гостем к зданию холодильника.

Час спустя, когда он снова сидел на рабочем месте, к нему подошел мастер и тронул за плечо. Фогтман снял наушники, и в нахлынувшей волне лязга и грохота мастер проорал, что ему велено явиться в контору, в комнату номер два. Фогтман выключил автоматы и отправился, куда было сказано. Комната номер два — это была приемная Патберга.

Пришлось подождать. Встретившая его шуршанием бумаг пожилая секретарша по селектору сообщила Патбергу о его приходе, после чего решительно повернулась к нему спиной.

Что понадобилось от него Патбергу? Не слишком ли большая честь — вызывать его сюда для взбучки? С этим вполне справился бы и мастер. Даже увольняемых шеф обычно не удостаивал аудиенции. Так что тогда ему надо? Показать ему, Фогтману, свою власть, воспользовавшись его беспомощностью? Этого он не допустит, ни в коем случае.

— Теперь можете войти, — сказала секретарша.

Когда он вошел, ему показалось, что Патберг специально для него так уселся. Здесь, в кабинете, он показался Фогтману меньше ростом, чем тогда во дворе, хотя и сидел очень прямо за огромным, старомодным письменным столом с резными ножками, двумя телефонами и настольной лампой под темным кожаным абажуром. Перед собой он, вероятно для пущей внушительности, положил нераскрытую зеленую папку. На стене над его головой висела фотография в рамке, с нее неподвижно глядел пожилой господин, похожий на Патберга, но постарше.

— Садитесь, — буркнул Патберг, указывая на скромный стул возле письменного стола и молча наблюдая, как Фогтман усаживается, закидывая ногу на ногу. — У вас что, с головой не в порядке? — начал он.

— Отчего же? — возразил Фогтман. — Напротив

— В таком случае почему вы продолжаете сидеть во дворе во время перерыва? Хотя вам известно, что это запрещено. Я сам, лично, вам об этом сказал.

— С моими умственными способностями это никак не связано, — сказал Фогтман как можно мягче.