Она вновь повернулась к ожидающим полицейским, чувствуя, что благополучно разыграла умеренное, отчужденное любопытство. Собственная выдержка казалась ей чуть ли не опровержением любых обвинений.

Кристоф? Быть не может! Чтобы Кристоф... ее сын...

Не торопясь, с уверенностью, от которой в ней зашевелилась тревога, полицейский постарше открыл свой блокнот и зачитал дату рождения Кристофа. Потом спрятал блокнот в карман и посмотрел на нее.

— Нам звонили из полицейского управления в Кёльне. Сегодня вечером ваш сын был задержан за кражу в одном из кёльнских универсальных магазинов.

— Что? Как вы сказали?

— Он украл довольно много вещей. В том числе из серебра.

— Простите. Я не понимаю, — сказала она.

— До сих пор у вас не возникало подозрений? Ни разу?

Она покачала головой.

— В таком случае будьте добры, покажите нам комнату вашего сына.

— Зачем? — спросила она. — Зачем вам осматривать его комнату?

— В Кёльне считают, что он занимался этим не впервые. И мы хотели бы проверить. Не исключено, что нам удастся опровергнуть это подозрение.

Что же мне делать? — думала она. Может, заупрямиться и воспрепятствовать обыску? Это, пожалуй, глупо и только усугубит подозрения. Но вдруг, вдруг... Сил нет додумать до конца. И медлить больше нельзя — полицейские ждут.

— Хорошо. Прошу вас.

Покончим и с этим, мелькнуло у нее в голове. Она первая направилась к лестнице и на мгновение даже воспрянула духом. Но когда полицейские, окинув взглядом комнату, с неторопливой методичностью начали потрошить стенной шкаф, копаться в белье, выдвигать ящики письменного стола, перебирать книги на полках, ею овладел страх, и она вдруг сообразила, что давно знает тайник, ведь фрау Дран как-то посетовала ей на картонную коробку у Кристофа под кроватью, которая мешает при уборке; и вот, как в иных сновидениях, когда неумолимо случается именно то, чего всей душою жаждешь избежать, полицейский помоложе нагнулся и вытащил из-под кровати большую плоскую коробку из серого картона.

— Ну а здесь у нас что? Вам известно, что находится в этой коробке, фрау Фогтман?

— Нет, неизвестно. Ерунда какая-нибудь.

— Что ж, посмотрим.

Теперь уже ничего не сделаешь. Полицейский распутывал тугие узлы, будто преодолевая последнее, отчаянное сопротивление Кристофа. Сейчас оно будет сломлено — и тогда обнаружится такое, чего не вправе видеть никто, в том числе и она.

Осторожно, точно вскрывая подарок, полицейский снял крышку, и все трое воззрились на пестрое, дешевенькое барахлишко, почти до краев заполнившее коробку. Чего там только не было: флаконы с шампунем, магнитофонные кассеты, картонки с пуговицами, отвертки, детские носки, несколько ящичков с красками, линейка, пластиковая роза, очки от солнца, щипчики, две пепельницы, диафильмы, фильмоскоп, расчески, вешалки для полотенец — случайная добыча многих краж. Видимо, Кристоф крал все, что под руку попадается. Зачем, зачем он это делал? Кто его заставлял?

— К сожалению, нам придется забрать это с собой, — сказал старший полицейский.

Она проводила их к выходу, слышала, как отъехал автомобиль. Хлопнула дверца, заработал мотор — эти звуки стерли у нее в мозгу все мысли, и она вновь с изумлением спросила себя, что же вообще произошло, и попыталась навести порядок в голове.

Эти полицейские были местные, зигбургские. А скоро позвонят из Кёльна, из уголовной полиции, где Кристофа до сих пор держат под арестом. Как только получат сообщение о том, что обнаружил патруль, так сразу и позвонят. Тогда Кристоф не сможет больше отпираться. Да и зачем? Зачем?

Без единой мысли в голове, с какой-то механической легкостью Элизабет прошла в гостиную. Альмут шагнула навстречу, глядя на нее с преувеличенной тревогой и участием.

— Что случилось? На вас лица нет.

— Ничего, — сказала она.

На нее вдруг накатила дурнота. Окутанная шуршащей черной мглой, она ощупью добралась до кресла. Потом висков коснулись ладони Альмут, из тьмы проступили глаза.

— Что с вами? Вам плохо? Что случилось?

Тусклым голосом, по-прежнему растерянно и недоуменно, она ответила:

— Кристофа арестовали за кражу.

— Право же, не стоит гак волноваться, — сказала Альмут. — Подобные истории в жизни не столь уж редки, как кажется. Типичное для молодежи происшествие. Конечно, за этим что-то кроется — может быть, какой-то изъян, а может быть, протест. Надо выяснить, что именно. Это как бы сигнал: мальчик требует внимания.

— Он и меня обкрадывал. Теперь я понимаю, — сказала Элизабет. — В последние месяцы я часто недосчитывалась денег. Но упорно не хотела этого замечать, внушала себе, что сама напутала.

Она встала, сделала несколько шагов в глубь комнаты, круто повернулась и устремила взгляд на чашки с чаем.

— Ложь, все ложь!

Обе услыхали, как машина Фогтмана, урча мотором, въехала в ворота и затормозила.

— Муж, — сказала Элизабет. — Не представляю, что он сделает, если узнает обо всем!

— В таком случае не говорите ему.

— Он упрячет Кристофа в интернат.

— Так не говорите ему. По крайней мере сейчас.

Зазвонил телефон. Она быстро сняла трубку. Звонок был из Кёльна, из полицейского управления. Ее с кем-то там соединяли, а она испуганно косилась то на дверь, то на Альмут. В трубке послышался спокойный мужской голос — полицейский чиновник, утверждавший, что Кристоф сидит перед ним. В Кёльне уже знали о находке зигбургской полиции и теперь интересовались, заедет ли она за сыном.

— Нет, я не могу, — с отчаянием вырвалось у нее.

— Мы, конечно, можем попросту отослать его домой, если вы не возражаете. Хотите с ним поговорить?

— Да, пожалуйста.

Шорох, невнятное бормотание, потом едва уловимый, испугавший ее звук — дыхание Кристофа.

— Кристоф, — сказала она, — что с тобой?

Он не отвечал.

— Кристоф, немедленно приезжай домой! Ты понял меня? Кристоф!

Он молчал и все же был близко, она прямо-таки чувствовала его рядом.

— Слышишь? Приезжай домой. Тогда и поговорим. Слышишь?

— Ладно. Приеду.

Снова шорох в трубке, потом, как и раньше, незнакомый голос:

— Н-да, скуповато... Так если вы не против, мы его сейчас же и отправим. Билет у него есть.

Она поблагодарила, не сразу поверив, что разговор окончен, И странное дело, ее вдруг охватило паническое удивление: почему этот мир не прозрачен, почему ей не дано видеть, где сейчас Кристоф, что он делает, что с ним случилось? И тотчас сквозь удивление молнией полоснула мысль, что этот неодолимый барьер и есть корень всех бед, всякого одиночества и обмана. Но уже в следующий миг убедительность озарения померкла, остался один лишь страх.

Делать нечего — придется ждать. Взять себя в руки и ждать. Обманывать и ждать.

В большой гостиной Ульрих, просматривая газету, с шумом перевернул страницу.

— Есть хочешь? — спросила она.

— Сделай парочку бутербродов. Все равно с чем.

Она взяла чайник и вышла из комнаты, А в кухне, очнувшись от какого-то дурмана, увидела чайник уже на столе. Ишь ты, целехонек! — удивилась она и секунду помедлила, опасаясь что-либо трогать. Потом вновь сидела напротив Ульриха, на столе была и колбаса, и хлеб, и свежий чай. Чтобы не заводить разговора, она ела. Он тоже молча жевал. Совместные их трапезы давно потеряли былую уютную обстоятельность; мимолетные встречи по необходимости — есть-то надо! — вот во что они вылились, и виновата здесь, наверное, она, разучившаяся делиться с другими, она виновата в Кристофовых кражах и в той безмолвной, почти брезгливой решительности, с какой Ульрих резал сейчас на куски свой бутерброд.

— Есть новости из Мюнхена? — спросила она.

— Хороших нет.

Он произнес эти два слова резко, враждебно. Но в ней воспрянула надежда; по крайней мере он не старается ее обмануть. Да, пусть без стеснения выкладывает все начистоту, только бы не отмалчивался.

— Твой братец пытался нынче застрелить меня. — Лицо Фогтмана скривилось в язвительной улыбке.