Фогтман видел, что Оттеру трудно приноровиться к такой манере вести беседу. И с ним на первых порах было то же. Ничего, когда узнаешь ее поближе, она уже так не заводится.

Неожиданно она сказала:

— Вы, мужчины, для меня загадка. Ну какая радость в этих ваших делах, если у вас ни на что другое не остается времени?

— Я будто слышу мою жену, — заметил Оттер.

— А я — мою, — поддакнул Фогтман.

— Вот как? И что же? Разве жены не правы?

— Может, и правы, но сейчас-то мы с вами, — сказал Оттер, поднимая свой бокал.

Катрин тоже подняла свой и улыбнулась, искоса бросив на Фогтмана заговорщицкий взгляд.

— Все вы одинаковы. Вот почему я никогда не выйду замуж.

— Главное, мадам, чтобы вам было с нами хорошо.

— Ко мне в душу никто не заглянет.

— А жаль. Вы ведь совсем нас заинтриговали.

— И поделом. У вас тоже есть свои тайны.

— Тайны? У нас? — Оттер посмотрел на Фогтмана. — Мы скромные коммерсанты.

— А по-моему, вы — международный торговец оружием, — объявила Катрин.

— Что вы, что вы! — усмехнулся Оттер. — Я не настолько опасен.

Но было заметно, что он польщен.

— Ты не так уж далека от истины, — сказал Фогтман. — Насчет международного торговца в самую точку попала.

— Профессии я всегда хорошо угадываю. Осталось угадать товар.

— А вот это пока секрет, — сказал Оттер.

Два часа спустя они сидели в погребке на небольшом возвышении рядом с танцевальной площадкой, на которой теснились пары. Теперь их было четверо — после ужина Фогтман вытащил из бара Хорста Райхенбаха. Гремела музыка, клубился табачный дым. Голоса стали громче, жесты порывистей, лица раскраснелись. Они дискутировали, они спорили. Райхенбаха потянуло на откровенность, и он признался, что перешел в другой лагерь, был теперь заместителем управляющего в одном из благотворительных обществ и попутно издавал бюллетень левого толка, писал для него проблемные статьи и комментарии. Говорил он еще более гладко, чем раньше, хотя проповедовал теперь прямо противоположные взгляды, ибо, как сам он утверждал, все переосмыслил и многому за эти годы научился.

«Многому научился» — это хорошо, — сказал Фогтман, — в таком случае проводи нас к истокам своей мудрости.

— Ты знаешь стихотворение «Вопросы читающего рабочего»? — и Райхенбах процитировал:

Кто воздвиг семивратные Фивы?

В книгах названы имена повелителей,

Разве повелители обтесывали камни и сдвигали скалы?[3]

— Если ты спрашиваешь меня, то нет, — улыбнулся Фогтман. — Только мне это не в новинку. Я, между прочим, сам вкалывал у Патберга в цехе автоматов. А чьи это стихи?

— Брехта.

— Ну конечно!

— Знаешь ли, в данном случае ирония не аргумент, — заметил Райхенбах.

— От священной коровы и молочка не попьешь...

— Благодаря этому стихотворению я кое-что для себя уяснил, кое-что принципиальное.

— Что существуют каменотесы? Так это всем давно известно. И если ты с некоторых пор о них печешься, честь тебе и хвала. Но подаваться из-за этого в социалисты отнюдь не обязательно.

— Ты, Ульрих, все еще мыслишь как индивидуалист, как частный предприниматель. А сейчас нужны конструктивные социальные концепции. Одной экономикой ничего не добьешься. Да и сама экономика, по сути, та же идеология, создающая видимость благополучия и процветания. Но мы-то живем не среди беззаботных фантазеров, а в эпоху перманентного кризиса.

— Так ведь именно частная инициатива возродила после войны наше общество. Если ты еще помнишь.

— По-моему, Ульрих, ты заблуждаешься. Дело в том, что совокупная общественная ситуация после войны попросту скрадывала противоречия. Куда ни сунься — всюду огромная, острейшая нужда буквально во всем, она-то и обусловила длительный экономический подъем. Тут каждому что-нибудь да обломилось. Интересы капитала пребывали как будто бы в полной гармонии с интересами общества. Теперь это уже не так. Структурные противоречия растут день ото дня. Нынешнее наше общество не поспевает за прогрессом технологии.

— По милости этих твоих «общественных интересов» вам садятся на шею бюрократы-чиновники и целая шайка бездельников, которым только бы денежки из людей выкачивать.

— Мне тоже непонятно, что вы разумеете под интересами общества, — вмешался Оттер. — У меня свои интересы, у вас свои.

— Но живем-то мы в одном мире.

— Пока что, слава богу, не в однообразном.

— Какая скука, — протянула Катрин, — а танцевать никто из вас не умеет?

Они тотчас спохватились — ну как же, Катрин совсем заскучала. Трое кавалеров увлеклись спором, а с единственной дамой никто даже не потанцует. Славные наступили времена, нечего сказать!

— Потанцуй с господином Оттером, — предложил Фогтман Катрин. — А я тем временем промою мозги старому другу. Так сказать, в порядке дружеского перевоспитания.

Когда они с Райхенбахом остались одни, Фогтман спросил:

— Ну что, социалист, вино-то еще пьешь?

— Признаться, да.

— По крайней мере в честности тебе не откажешь. Помнишь, как совал мне под нос этикетку самой лучшей своей бутылки, а я понятия не имел, чего ты от меня добиваешься?

— Нет, забыл. Но вот что ты был простофиля, помню отлично.

— А ты предатель. Отрекся от нашей давней религии творческого эгоизма. И понес наказание — разжирел.

Фогтман хлопнул Райхенбаха по плечу:

— Социалист! Надо же, именно ты — социалист... Не забыл еще мою свадьбу? Белые экипажи? А старый Патберг умер.

— Слыхал. Или в газете прочел. Ты все еще с Элизабет?

— Да.

— Как она сейчас?

— Спроси что-нибудь полегче.

К столику вернулись Оттер и Катрин. И всех разом одолела жажда, все признались, что ужасно хотят пить. Ну-ка, чем тут угощают? «Клико» из почтенных подвалов барона Ротшильда, а это отнюдь не располагает к умеренности.

— Будьте здоровы! За дружбу и успех! За всеобщее благоденствие и за всех прилежных работяг, которые воздвигли город Фивы, — а что, почему бы и нет?

— За нашу прелестную даму! — провозгласил Оттер.

— За третий мир,— добавил Фогтман.

По желанию Оттера ансамбль исполнил несколько старых мелодии Луи Армстронга; Оттер их всегда заказывал, бывая здесь.

— Луи Армстронг для меня, — рассуждал Оттер, — символ доброй, старой, милой Америки. С этим я вырос. А кто пришел на смену? Элвис Пресли! Кошмар! Вот вам и прогресс культуры. Но сегодня музыку заказываем мы.

Катрин и Оттер танцевали. Оттер держался чуть скованно. Правда, с ней ему было легко, и он успешно лавировал в толпе танцующих. Следующим номером певец выбрал слоуфокс, сентиментальный и навевающий грезы. Обнаженная рука Катрин обнимала Оттера за шею, его рука лежала у нее между лопатками. Зеленовато-серые глаза Катрин смотрели куда-то в мглистый, мерцающий огнями свечей воздух.

— Куда ушли все эти годы? — проговорил Фогтман.

Фогтман с Катрин вернулись к себе под утро. Райхенбах, который жил в другом крыле, попрощался и ушел. Оттер проводил их до самой двери номера, и Катрин все это время была говорлива и оживлена. Но как только Фогтман запер дверь, она в изнеможении упала в кресло.

— Не могу больше, Ульрих. Я совершенно без сил. Боже, бедные мои волосы! Всю насквозь продымили.

Он снял ботинки, пиджак, галстук и принялся расстегивать рубашку. Катрин не двигалась, лишь тоненько зевнула. Туфли она скинула и от этого казалась беспомощной, постаревшей и даже очень обыкновенной.

— Этот Хорст Райхенбах просто страшный человек, — сказала она. — Но ты как будто бы неплохо провел время в его компании.

— Не так хорошо, как ты.

— Сердишься, что я флиртовала с Оттером? Я думала, ты этого хочешь, он же для тебя важная персона.

— Шутить изволишь! Впрочем, главное — ты получила удовольствие.

— Немножко, — кивнула она, — ведь он такой неловкий, скованный. Не привык к женскому обществу.

Она зевнула, прикрыв рот ладонью, потом обессиленно протянула ему руку:

— Помоги мне встать, иначе я так и засну в кресле.