7. Всеми страхами и помыслами

У кладбищенской стены останавливались машины, подъезжавшие одна за одной. Тихо захлопывались дверцы. За прутьями ограды проплывали аккуратные — только что от парикмахера — прически, скорбно-почтительные лица. Приглушенные приветствия, сдержанные рукопожатия. Они входили — кто через главные ворота, кто в калитку рядом. Те, что прибыли пораньше, теперь размеренным шагом стекались со всех уголков кладбища. Все были в черном. Туфли, перчатки, зонтики — все черное.

В глубине кладбищенской часовни, на фоне венков и букетов, виднелась урна в обрамлении двух зажженных белых свечей.

У нее и у Ютты были в руках цветы, она вспомнила о них, когда пастор встретил ее безмолвным рукопожатием.

Они вошли, расселись на скамьях. Ульрих был рядом, вел ее под руку. И когда они сели, она чувствовала успокоительную близость его тела. Еще не стихло шарканье ног, как вступила фисгармония. Пастор в полном облачении вышел из ризницы и теперь стоял у креста. Он молился — или только делал вид. Он спросил ее, что сказать в память об отце. Папа был добрым человеком, любящим отцом и дедушкой, он любил природу и верил в бога. Все это она сейчас от него и услышит вперемешку с душеспасительными речениями из Библии: «Я есьм путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня»[2].

А по мне, думал Фогтман, так все это величайшее и древнейшее из надувательств. Но смотри-ка, в нем еще есть нужда, даже если это всего лишь нужда в торжественном погребении. Ну кто из этих людей, что собрались здесь, всерьез верит обещаниям вечной жизни? Уж не пастор ли? Или, быть может, Элизабет — именно сейчас, в эту минуту?

Какая маленькая урна и, наверное, почти пустая. Хорошо, что Ульрих тронул ее за руку. Он с ней. Ей тоже так хочется прикоснуться к нему, больше чем когда- либо прежде. Надо быть вместе, пока мы живы. Ведь все может так внезапно оборваться.

Где-то позади, совсем рядом, должно быть, сидит Лотар. В том ряду, что предназначен для ближайших друзей семьи. Если, конечно, не предпочел, как обычно, ретироваться на задний план. Вчера они все-таки успели вкратце обсудить результаты мюнхенской проверки. Слова Урбана подтвердились: полное отсутствие средств вследствие безответственного изъятия капитала, но растущий оборот. Теперь надо запросить банковские сводки и осторожно навести справки у других поставщиков фирмы. Как странно, что Патберг умер именно сейчас...

Надписи на лентах, она не хочет их читать, все напыщенно, как реклама. И все эти люди заявятся на виллу, придется их угощать. Когда же кончится этот день? Она так мечтает остаться с Ульрихом наедине. Только не может сейчас сказать ему об этом. Он недосягаем, хотя и ответил на пожатие ее руки. Но что означает его ответ?

Что изведали они в жизни, кроме поддельных чувств, предписанных ложно понятым долгом? Нехорошо превращать людей в лицемеров. Пастору следовало бы высыпать урну на пол. Вот, посмотрите, хорошенько посмотрите на эту горстку пепла! Это все, что от вас останется! Патберг наверняка не согласился бы на кремацию. Мысль об исчезновении, столь бесследном, его бы отпугнула. Но там, в Дании, пришлось пойти на это — чтобы выиграть время до похорон и из-за сложностей транспортировки. Да и его ли вообще это прах, там, в урне? Впрочем, так ли уж это важно? Как же ей быть — можно ли петь и молиться вслух вместе со всеми? Она стесняется Ульриха, она ведь знает, что он об этом думает. Это мука, через которую надо пройти. Может, Ютта переносит все это легче? Или Рудольф, застывший как истукан? Наверное, опять уже выпил. А Кристоф как? Его она вообще не понимает. Он совершенно безучастен, словно его оглушили. Он очень устает от людей.

Теперь к могиле. Снова заиграла фисгармония, и траурная процессия выстроилась в заранее установленном порядке: впереди служитель с урной, за ним пастор, следом Рудольф, Элизабет и Ютта, за ними Кристоф с кузинами, потом Андреас и он — зятья, а уж после них вереница друзей, соседей, деловых компаньонов, сотрудников фирмы, длинная колонна черных костюмов и платьев. С погодой им еще повезло.

Как непривычно мала эта могилка для урны. Бренные останки уже устранены, дело за пустой формальностью. Она боится вспоминать, как выглядел отец. Этот маленький сосуд возбраняет ей это. Там, внутри, от него ведь ничего не осталось.

— А теперь, — произнес пастор, — помолимся за того, кто первым из нас последует за усопшим.

Фогтман непроизвольно оглянулся на Кристофа и перехватил устремленный на себя взгляд. Это был взгляд исподтишка, упорный, осознанный, высветленный мыслью. Он желает мне смерти, подумал Фогтман. Оба поспешили придать глазам безразличное выражение.

Началось изъявление соболезнований. Рукопожатия. Почтительное бормотание.

Наконец собрались и они. Он проводил их до машины: Ютту с дочерьми, которые в своих черных платьях казались копиями матери, особенно издалека, и Андреаса, взмокшего от жары, с потными залысинами и влажными, распаренными ладонями, липкость которых он успел ощутить при прощальном рукопожатии. Было решено, что после поминального приема на вилле они еще ненадолго заедут выпить к ним в коттедж, и это «ненадолго» растянулось почти на три часа. Хотели побыть в кругу семьи, когда все чужие уйдут, и засиделись — просто от усталости. Слава богу, хоть Рудольф не заявился. Очевидно, не пожелал отнести на свой счет расплывчатое приглашение Элизабет, адресованное всем родственникам. К тому же в этот час, к вечеру, он наверняка уже хорош. Не может без выпивки. Видимо, для него это самый верный способ сдерживать обиду и гнев.

— Ну пока. Счастливо добраться.

Через палисадник Фогтман направился к дому. Анютины глазки, посаженные Элизабет, двумя веселыми, пестрыми рядками бежали вдоль плит дорожки. Недавно подстриженный газон выглядел довольно чахлым. Завтра надо заставить Кристофа его полить.

Почему все это так ему опостылело? Восемь лет назад у коттеджа был вполне современный вид. Теперь же дом казался скучным и мертвым, безликим, как и все прочие по соседству.

Все возможно изменить, но не это. Здесь нет будущего.

Он вошел и на секунду задержался в прихожей. Что-то лишнее на вешалке, чей-то черный шарфик, легкий, почти прозрачный. Он обернулся. За матовым стеклом входной двери темнела чья-то тень. Он открыл. Это был Андреас.

— Извини, Ютта забыла шарф.

— Да вот он. Я как раз собирался вам крикнуть.

Он отдал шарф. Андреас тяжело повернулся, собираясь уходить.

— Надо бы повидаться, и поскорей, — сказал он. — Обсудить кое-что. Может, теперь нам удастся прирезать священную корову. Как считаешь?

— Подумать стоит.

— По-моему, чтобы тихо спиваться в одиночку, нашему дражайшему господину шурину вовсе не обязательно занимать целую виллу. — Андреас улыбнулся, уверенный, что они понимают друг друга. — Ты на следующей неделе здесь?

— В принципе да. Только в Мюнхен съезжу дня на два.

— Хорошо. В конце недели я тебе позвоню, — сказал Андреас, помахав на прощание шарфом. — И поблагодари от нас Элизабет.

Дверь захлопнулась. Его темный, призрачный силуэт растворился за стеклом, будто канул. В доме стояла духота, воздух буквально сочился влагой, а на нем еще этот черный костюм из плотной, тяжелой шерсти, добротный пошив десятилетней давности. Весь день было нечем дышать, низкие облака закупорили небо, парилка, да и только. Все тело казалось скользким и липким. Несколько раз за сегодняшний день его прошибал пот, высыхал на коже, и теперь его преследовал неприятный запах. На ходу он развязал галстук, расстегнул ворот рубашки, стянул ненавистный черный пиджак и бросил в гостиной на спинку кресла.

Тяжело продавив кожаные подушки дивана, за курительным столиком сидел Лотар. Пиджак валялся рядом, лицо пылало. Перед ним стояли пустой пивной стакан и набитая окурками пепельница. Если и дальше так пойдет, именно он будет тем самым следующим мертвецом, за которого сегодня молился пастор.

— Выпить хочешь?