– Ну, давай рискнем. Расслабься. Может быть немного больно.

И Марина осторожно начала «поправлять» хрупкий внутренний мир дочери, словно садовница, выкорчевывающая сорняки и подвязывающая слабые ветки. Когда она закончила, Мусин «сад» выглядел совсем по-другому, более гармоничным и упорядоченным.

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо… Мам, хорошо! Мне нравится!

– Только дальше ты сама должна работать, понимаешь? «Само» только что-нибудь плохое получается, а над хорошим трудиться надо.

– Я знаю: душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь! Мам, а папа меня правда простил?

– Конечно! Он же тебя любит.

– Мне так стыдно, ты не представляешь! Как я буду завтра всем в глаза смотреть…

– А ты у всех тоже прощения попроси.

– Ой, правда! Спасибо! Я так и сделаю, точно!

– Ты справишься?

– Я постараюсь. А то как же мне дальше-то жить? Ма-ам, а знаешь?..

– Ну, что такое? – Марина догадывалась, о чем пойдет речь.

– Мы с Митей… Мы любим друг друга. Правда! Я так счастлива!

– Конечно, любите. Я всегда это знала.

– Мама, ты знала и мне не сказала?

Марина захохотала, Муся растерянно моргала, потом тоже засмеялась:

– Ты знаешь, это такое чувство волшебное, правда! Я совсем пропадала, а пришел Митя – и счастье! И мне совсем необязательно с ним целоваться. То есть… Мне, конечно, хочется. – Она смущенно взглянула на Марину, но та улыбалась. – Но необязательно! Я смотрю ему в глаза, и все! Правда, у него удивительные глаза? Медовые! Ни у кого таких больше нет! И вообще он очень красивый! Волосы совсем золотые! Ты замечала?

Тут Марина просто сгребла ее в охапку и расцеловала в горящие огнем щеки:

– Девочка моя маленькая! Влюбилась!

А Муся смотрела на мать сияющими глазами:

– Ты знаешь, мне кажется, это как у вас с папой! Правда! Как ты думаешь?

– Мне тоже так кажется.

Они еще долго смеялись и шептались, обнявшись, пока к ним, кряхтя, не поднялся отец и не разогнал. Остаток ночи Марина шепотом рассказывала ему про Мусину любовь, чтобы подготовить, а то как бы опять не разошелся. Наутро Муся набралась храбрости и встала из-за стола, где все на скорую руку завтракали. Марина позвенела ложкой о чашку:

– Внимание! Муся хочет произнести речь!

– Мы одну вчера уже слышали, – тихо проворчал Семеныч. Но Муся отозвалась:

– Да, я, конечно, вчера неудачно выступила.

– Это точно! – сказал Ванька.

– Вань, ты потом можешь мне врезать, если хочешь, а сейчас дай сказать.

– Это что такое – врезать? – возмутился Леший.

– Да замолчите вы все! Говори, Муся.

– Я прошу у вас всех прощения за свое вчерашнее поведение. Вот. Мне стыдно. Я больше не буду. Постараюсь. И еще… Я хочу сказать вам всем спасибо за то, что вы меня вчера… воспитывали. Особенно дяде Толе. Можно, я вас поцелую?

Раздалось дружное: «О-о!» – и Анатолий, в жизни не красневший, весь залился румянцем. Муся подошла и поцеловала его в щеку, растроганный Анатолий приобнял ее и тоже поцеловал в висок.

– Муся! – Леший нахмурился, а Марина, улыбаясь одними глазами, строго сказала:

– Толя! Ты там не увлекайся!

– Марин, обижаешь! Я как дедушка, ты что!

– Знаем мы этих дедушек, – проворчал Лёшка, провожая глазами розовую от смущения Мусю, которая на обратном пути ухитрилась еще и Митю поцеловать: быстренько, в макушку.

– Это что ж такое? – сердито спросил Леший. – У нас сегодня что – день поцелуев?

– Конечно! – ответила Марина и поцеловала его. – А ты не знал?

Митя встал.

– Еще одна речь, что ли? Работать пора!

– Подожди, это интересно.

Митя тоже смущался, но держался твердо.

– Уважаемые Марина Сергеевна и Алексей Михайлович!

Анатолий присвистнул:

– Да тут все серьезно.

– Я хочу сказать, что мы с вашей дочерью Мусей, – тут он несколько сбился. – Правда, ей это имя больше не нравится, но мы пока не придумали другое, поэтому пусть так…

– Митя! Говори уже! – зашипела на него Муся.

– Да! Мы с Мусей любим друг друга и хотим пожениться. Не сейчас, конечно! Когда Мусе будет восемнадцать. И я прошу у вас руки вашей дочери.

Он сел и вытер пот со лба.

– Ты ж понимаешь! – растерянно сказал Семеныч. – Нашли время!

А Иллария Кирилловна, утирая платочком слезу, ответила ему:

– Для любви всегда есть время!

«Вот кто бы говорил!» – подумал Семеныч, но вслух произнести не решился.

День клонился к вечеру, скоро должно было совсем стемнеть, но небо светилось тусклым оранжевым отблеском приближающихся пожаров. А в воздухе висела мелкая, нагоняемая ветром копоть. Под навес потихоньку сползались «колхозники» – усталые, грязные и мокрые от пота. Они сделали уже очень много: опахали деревню и, насколько смогли, расчистили часть леса вокруг: вырубили подлесок, выжгли хвойную подстилку; подготовили помпы, убрали подальше все огнеопасное, устроили около реки загон для скотины – куры, поросенок и козы были в безопасности. Правда, поросенку пришлось надеть шлейку, и Муся следила, чтобы он не запутался в поводке, потому что шустрый Кузя всё норовил подрыться под ограду и сбежать на волю. Загон сначала хотели устроить на том берегу, и даже соорудили на скорую руку земляную лестницу, а то уж больно крутой подъем, но потом передумали, представив, каково это будет – тащить туда коз и поросенка. А лестница – ничего, потом пригодится. Шарик же пока так и бегал за Семенычем по деревне. «Потом ужо привяжу, не до тебя», – ворчал хозяин. На кошек пришлось махнуть рукой: пусть сами думают, не привязывать же всех. Да поди отлови их для начала! Но самой большой проблемой оказалась бабка Марфа – ее дом ближе всех стоял к лесу. Долго ломали голову, куда ее переправить, потом решили – к Анатолию. Там безопасней всего, и к реке ближе. Марфу посадили на стул, и Леший с Анатолием отнесли причитающую старуху на новое место – под истерический лай Шарика.

– Да привяжи ты его к чертовой матери! А то пристрелю на хрен! – заорал красный от жары и натуги Анатолий, а Семеныч насупился:

– Пристрелю… Не твоя животная. Шарик, пойдем, милай, пойдем. А то ишь – пристрелю…

Отдышавшись, Анатолий спросил, глядя на крышу своего дома:

– А что с солнечными батареями-то делать? Снимать, что ли, а? Мить, ты как думаешь?

– Я бы убрал, дядя Толя. Мало ли что. Мы снимем с Ванькой!

– Вы только поосторожней, не свалитесь. Лестница там, за домом.

Анатолий переглянулся с Мариной: вроде бы помягчел паренек-то. Собравшись за ужином – впрочем, от жары и усталости и есть-то особенно не хотелось, – в который раз обсуждали порядок действий: кто за что отвечает, кто куда бежит и кто кого слушается. Диспозицию распланировал Анатолий – он был главным, и все это понимали. Потом Марина, оглядев всех «бойцов», сказала:

– Я хотела присматривать за всеми. Но боюсь, не получится. Поэтому я сразу предупреждаю: я смотрю только за Алексеем и детьми. Если моя помощь будет нужна кому из взрослых – зовите. Не обязательно подходить ко мне или кричать, просто мысленно позовите, хорошо? Лёш, а ты смотри тоже, если что увидишь, сразу мне сообщай, ладно? И вы, дети! Так будет… будет проще… и… и надежней…

Марина вдруг нахмурилась и прислушалась.

– Что? Что ты видишь? Огонь?

– Да нет. Едет кто-то.

– Едет?

Мысленным взором Марина видела приближающийся внедорожник – кто же это? По такой дороге. Горело уже совсем на подступах к деревне, она знала.

– Боже мой, – медленно произнесла Марина и посмотрела сначала на Толю, потом на Юлю с Митей: – Это Кира и Аркаша!

Взрослые переглянулись, и Марина подумала, что паникер Аркаша тут совсем лишний. Да и Кира… Что это вдруг? Странно. Марина не видела Киру уже лет пять, а то и больше, но часто о ней думала. Марина знала, что в душе Киры зло постоянно борется с добром, и чаще всего побеждает именно зло. Несколько раз Марина пыталась как-то помочь, настроить на другой лад душевный мир Киры, но получалось плохо. Может быть, потому, что Марина так и не простила Киру, когда-то соблазнившую ее мужа. И себя простить не могла – за то, что однажды чуть не убила Киру под влиянием ревности, в аффекте. Вот и сейчас Марина невольно насторожилась и покосилась на Лёшку, который мрачно нахмурился, услышав имя Киры. Подъехавший минут через двадцать джип встречали только Марина с Анатолием – машина резко затормозила, и Кира, которая была за рулем, выскочила первой: