"Поймите и осознайте, что вы будете окружены не просто почетом, но трепетным и недалеким от ужаса поклонением религиозной молодежи. Ведь мы вас пригласили именно ради этого", - сказал, наконец, полковник, до того только беззвучно шевеливший губами. Когда бы Клювин умел читать по ним, он бы с удивлением разобрал жалобу скворца.

"Пуант в том, что вместо вас в лавку должен был прийти безумный флейтист. Потому пароля не было. Ведь если вы он, вам естественно прийти к театру. Особенно когда театр горит. И опять естественно просить флейту, когда его фантом призрачно погиб в огне. Полагаю, умный Шиш, увидев пожар, отпустил его расчетливо. А музыканты в аду были декорацией его "Моцарта и Сальери". Просто вы невольно сыграли его роль. Сейчас этот бедолага, наверно, уже добрел до своей былой любовницы. Балерины, которая и взорвала театр", - сказал полковник, и Клювина снова пробил по хребту озноб. Весь мир знал эту дивную балерину, очарованный ее медленно-волшебными пируэтами, похожими на прозрачно-дымчатый цветок розы, закружившийся сквозь лунно-голубой свет в невидимом урагане. Что заставило его рассказать свою сумасшедшую сказку странствий этому опасно нездоровому человеку? - если только это не был некий произвол, вроде того, что заставил гусарского офицера проломить спину лошади, неловко сев на нее.

Были и другие причины - так, часто украшая собой европейские университеты, Клювин старался не преподавать в них, впрочем иногда мучительно пытаясь преодолеть эту неприязнь, хаотически подготавливая разрозненные лекции и выбирая для педагогических опытов болезненно разлаженные учебные заведения. Завтрашнюю лекцию он предполагал посвятить маленькой, как собачки короля Лира, левретке Екатерины II Земире, хотя лировы собачки, были скорее всего, спаниелями. Екатерина очень любила своих собак, часто упоминая о них в своей философической переписке. Так, например, в апреле 1775 года Дени Дидро нежданно узнал, что родоначальник собачьего семейства Сэр Том "женился во второй раз на m-lle Мими", своей дочери, что, возможно, послужило скрытым толчком к знаменитому и мрачному пассажу о человеке в "Племяннике Рамо" (или "Жаке Фаталисте"?). Собачки стали постоянным атрибутом императрицы. Символы верности, живые аллегории, по смерти изваянные из фарфора, императорские собачки располагались на фарфоровых подушках в Парадной опочивальне Петергофского дворца. Архитектор русских императоров Камерон, тезка шотландского якобита, возвел им в Екатерининском парке склеп - миниатюрное повторение пирамиды Цестия - чем определился новый тип исторических эмоций: великие события делались равны в памяти личным привязанностям.

Затем должна была последовать лекция о Камероне.

Тем временем Гейнке растворил окно - за которым наступила как-то несколько не ко времени, рассеянно растерявшая созвездия и птичьи гнезда, как желтым фонарем освещенная луной ночь - и сказал, подойдя к вделанному в стену книжному шкафу:

"Если захотите немного почитать перед сном, не пугайтесь и не удивляйтесь".

Отомкнув саквояж, Клювин принялся - только на одну ночь - раскладывать поверх пестрой карты города густо исчерненные карандашом и чернилом листы бумаги.

"Карандаши в ящике", - сказал Гейнке, вдруг сняв с полки хорошо знакомый Клювину по книжной лавке том мольеровых комедий, и кабинет неожиданно наполнился назидательно-густым голосом:

"Иуда же Искариотский иде к архиереям. Они ж обещаша сребреники дати. В память его вам и плачу".

"В университетском театре репетируют "Последние дни Пушкина", - сказал Гейнке. - Этот дворец, ныне университет, есть одно огромное дионисиево ухо, а концы звуковых колодцев сходятся здесь. В шкафу. Книги закрывают звуковые пазы. Можете послушать. Впрочем, - Гейнке вложил книгу на место, прервав монолог, - кроме актеров здесь уже никого нет. Как-то раз одна лесбиянка-студентка приревновала подругу, впрочем, безосновательно. Они ведь сумасшедше ревнивы. Она переоделась иллюзионистом, искусно показала несколько фокусов, вывела из публики в качестве статистки свою ни о чем не подозревавшую подругу - как агницу - и при сотне человек отсекла ей голову. После чего выпрыгнула в окно. Но под окном стоял Шиш, который слушал это представление из кабинета. Я же побежал в аудиторию, но немного опоздал. Слава Богу, случившийся университетский поп сообразил отпустить грехи голове. Она даже благодарно моргнула ему ресницами".

"Что сделали с лесбиянкой?", - спросил Клювин.

"Что-то вроде скелета. То есть человеческая натура вроде скелета. И она жутко проступает наружу в смутные времена", - ответил Гейнке, выходя и возвращаясь из темного коридора с подушкой и пледом, запер на громоздкий поворот ключа дверь ("А то вы забудете") и вышел в окно.

Вскоре, сквозь вскипевшие призрачно-зеленым сиянием кусты засияли алмазы огней отъезжающего университетского автомобиля.

Оставив волшебника Камерона - превратившего колоссальный дворец Растрелли в незначительную пристройку к маленькому античному ансамблю в Английском парке - что-то не работалось - Клювин перебрал в шкафу несколько книг, за которыми была тишина и наконец вынул редкий том анатома Биша, дивные страницы которого, посвященные смерти сердца, легких и мозга он давно мечтал прочитать. Холодный воздух за ним тяжело дышал, и вдруг наполнился таким пронзительным криком, что у Клювина едва не разорвалось сердце, пускай это были только уединившиеся любовники.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВЕНЕЦИЯ

I

Иллюзионистка Ольга Зангези, его возлюбленная, покончила с собой в насквозь промороженной квартире пустого дома выстрелом из ружья в голову. Клювин видел ее труп. Он не верил в ее смерть. В конце концов, после медленной веницейской смерти ее второго мужа, она сожгла себя, облив нефтью, на глазах врача и секретаря. Секретарь даже собрал и отослал на родину (если у нее была родина) ее пепел. Но Клювин не искал ее. Просто она обладала особого рода гордостью, равнодушно позволяя себе (или своей тени) никогда не видеться с былым любовником после смерти.

Они встретились почти одиннадцать лет назад в один из четырех - считая май - летних месяцев, когда она жила - название города у меня нет охоты припоминать - в похожем на разбитое сердце доме на углу вокзальной площади, где на лилово-серых камнях двора росла вишня, а в распахнутом окне первого этажа маленький человечек с асимметричным лицом и в кроваво-алой шапочке что-то писал на цветных, вспархивающих от стола лоскутках бумаги, сказав, прерывая свою маленькую воздушную эквилибристику, медленно входящему во двор Александру Клювину:

"Вот роза. И пирожок".

В одной руке у него действительно появилась роза, словно бы вынутая из воздуха. Пирожок не появился. Человек смущенно покраснел, а цветная бумага на столе продолжала вспархивать.

"Где ты ее купил?" - звонко крикнула из окна верхнего этажа молодая невидимая женщина. Ее голос был похож на прозрачное красное сияние. - "У старухи на вокзале? Ими - уже обращаясь к Клювину - торгует одна старуха, а вокруг корзины с пирожками бродят отаркой голуби, один из которых алокрылый. Старуха пьяна, скалится и горланит срамные песни".

Маленький асимметричный человек небрежно бросил сразу уронившую лепесток розу на подоконник и притащил, очевидно для какого-то зрительного уточнения, толстый альбом, больно раскрыв его как раз на портрете родившей Клювина бляди, в золоте и багреце, на фоне отраженной в озере осени, так что Клювин -у него было похожее лицо - отступил невольно на несколько шагов и вдруг поднял голову.

Она была совсем не похожа на нее. У нее была лебяжья шея, бархатно-коричневые глаза и бледно рыжие, с пепельным оттенком, волосы.

"Я приехал посмотреть соломенные панели. Интерьер. Работы архитектора де Рошфора", - одними шевелящимися губами сказал профессор искусствоведения.

Тряхнув волосами, она выронила гребень, кувыркаясь, закружившийся у вишневого ствола, и вдруг перебросила волной похожие на лен волосы через подоконник.