"Быстро он с ума сошел. А ведь будут витражи, клепсидра будет... Кампанелла говорит, часы облекают обнаженную девицу одеждой и венчают цветами".

"Худо тут", - неожиданно закричал из клетки удод.

"Так ты здесь, голубчик, и не останешься. В университет поедешь", сказал Шиш, медленно, сделавшись неуловимо и явственно похожим на балерину, растворяя ногой отомкнутую дверь подъехавшего автомобиля.

"Садитесь".

"Да я пешком. Город посмотреть".

"Ну тогда удода давайте. Не с удодом же смотреть".

Странный генерал улыбнулся, продолжая напоминать женщину, а выглянувший шофер-казак, у которого болели зубы, злобно посмотрел на поплывшего по воздуху из рук в руки жидовского петуха, выдавшего в Гефсиманском саду архиерейским воинам Христа, спрятавшегося под соловьиными крыльями.

Трепеща флажком, автомобиль снова начал раздвигать медленные кучи народа.

Штукатур, поднявшийся на вокзальный фасад по сброшенному с крыши канату, сам похожий на пьеро, укрепил на стене керамический квадратик с темным человеком, одетым в белое. Клювину казалось, что все это происходит в посмертном сне, а его плоть давно превратилась в кораллы и песок в прозрачной глубине моря.

Одновременно он чувствовал себя в высшей мере полным хрупкой жизнью, как будто перед ним был взлет невидимой лестницы.

Из кабины паровоза осторожно вынимали мертвого машиниста.

VI

"Вам здорово повезло. Он умер, едва успев остановить поезд. Отравление. Отравила стрелочница. Может быть - любовная история - он спал с ней, - а может быть что похуже", - скажет через полчаса похожий на очеловечившихся одновременно страуса и верблюда полковник Гейнке, сидя на железной скамье в университетском парке рядом с погруженным в кусты бюстом каменного юноши с каменным цветком в волосах.

"Очень жаль", - сказал длинноволосый генерал. На его каштановой бороде вздрогнул и спрыгнул заяц, прокравшийся сквозь листву.

"Вертумн", - сказал полковник.

"У него тюльпан в волосах. Гермес", - сказал генерал.

"Вертумн. Лицо стерлось. Гермеса не разглядеть".

Университетские военные замолчали, сделавшись похожими на задумавшийся синклит сказочных зверей.

"Это будет любовная история", - сказал Шиш, и сквозь его лицо, похожее сейчас на соединение ихневмона и крокодила, проступил слон.

"Ее очень милосердно казнят. Кроме того, в анатомическом театре не хватает целостного препарата", - сказал Гейнке.

Гейнке легко было обещать это: казни - исключая публичные политические - находились в ведении анатомического театра, приписанного к университету. Прозектор был палач. После вынесения приговора человек рассматривался только как анатомический препарат. Милосердная казнь заключалась в том, что палач показывал приговоренному театр, рассказывал об анатомии человека, технике анатомирования и препарирования. Затем приговоренному рассказывали, на что пойдет его плоть. Затем он принимал ванну, брился и укладывался на прозекторский стол. Оператор вскрывал ему сонную артерию. Когда кровь переставала течь, начиналось практическое занятие.

"Спасибо", - сказал Шиш, не подозревая, что стрелочница, которой он никогда не видел, как-то заместилась в его лукавой памяти проводницей. Но несмотря на обещание Гейнке, видение ее руки, отсеченной и приготовленной для демонстрации сочленения кистевых мышц и запутанного переплетения кровеносных сосудов, отчетливо представилось его воображению, так что полковник, догадавшийся об этом видении, достал, наклонившись к земле, из плетеной корзины, в которой он носил книги в парк, засахаренную грушу, блюдечко и шуршащую, как мертвые пчелы, горсть сухих яблок.

"Угощайтесь".

К их скамье, медленно и шатко переступая длинными копытами, подошел обросший косматой медвежьей шкурой ручной олень, очевидно привлеченный грушевым запахом.

"Не давайте ему сладкого!"

Положив отщипнутую генералом грушевую крошку в рот, Гейнке бросил через плечо дольку яблока, и олень, медленно меняя коричневый цвет на белый, принюхиваясь, пошел прочь.

На круглой, выглянувшей из-под яблок картинке воз сена, въезжающий на базарную площадь, окруженную стеной, поросшей маленькими деревьями и цветами, осыпал травяной трухой маленького человечка, похожего на доктора Клювина. У стены, на деревянном столе играл с улыбающейся толпой в наперстки горбатый фокусник. Сквозь руины городской башни пророс многоствольный клен, нависая над людьми, как рыбачья сеть. У глухой стены закопченного костела с одинокими розетками, похожими на тележные колеса, донельзя запакощенная девица продавала шевелящихся в мешке раков, а посреди площади, среди разбежавшихся из корзинок и клеток кур и крестьянских ног, лежала, раскинув руки, мертвая костлявая старуха в железном шлеме, все еще не выпуская из руки меч. Неужели я никогда не напишу, - а сколько лет этой выдуманной сцене? десять - как, медленно пройдя между движущихся куч калек, окруженных багрово-сероватым сиянием, доктор Клювин осторожно положил на ее глаз стертую лепешку медной монеты, сразу же рассеянно взяв из ее рассыпавшейся корзины с кухонной утварью желтый, едва раскрывшийся тюльпан?

"Смотри, они как будто шевелятся. Почти двигаются".

Гейнке посмотрел.

Маленький смешной человечек в цветной одежде продолжал идти за телегой с сеном. Горбун продолжал обманывать толпу. Девка торговала раками. Гейнке назвал их вдруг почему-то вшами. Шиш убрал со старухиного тела яблоко.

"Похоже на Брейгеля".

"Брейгель не раскрашивал тарелочек. И я, знаешь, не понес бы Брейгеля в парк".

"С тебя станется".

В ответ Гейнке сказал, что такая живопись хорошо объясняет причину человеческих мук, горя и невежества.

"Ради Бога, обратимся от подобия к оригиналу!"

"Ради Бога, ректор университета, а элементарным философским понятиям..."

"Вот не надо".

""Не надо". Никакого представления о внутренней форме. Бестолочь!"

Причина этой внезапной - и достаточно опасной - грубости заключалась в том, что будучи серьезным ученым, Шиш (чья фамилия происходила вовсе не от втиснутого между указательным с средним большого пальца) болезненно не переносил разговоров о душах вещей, называемых внутренними формами. Внутренняя форма вещи была для него - лингвиста и мужчины - методом ее формообразования. Вместе с тем, более чем внимательный к себе человек, он не мог не осознавать в себе некое иное, совершенно самостоятельно живущее существо, в существовании которого он мог признаваться только женщинам, потому что оно было женщиной. Бестелесная, состоящая только из потока ощущений и жестов, повторяемых телом, как марионеткой, она совсем не умела думать, презирала языкознание и верила в платоновскую сферу неподвижных идей. Иногда, как бы одолеваемый дремотой, Шиш позволял ей играть в этом мире. Но, будучи самим собой, он с ужасом и отвращением смотрел на дела ее невидимых рук. У нее не было имени. Шиш называл ее я-она.

"Если мы поссоримся, я не смогу выполнить твою просьбу".

"Да не буду я тебя ни о чем просить. Пусть ее хоть заживо препарируют".

"Ты с ума сошел? Подожди!"

Но Шиш хотел ссориться, хотя тайно очарованный незримой женщиной полковник хотел мириться, и когда олень, снова подойдя к скамейке, облизал забытую тарелку и начал собирать рассыпанные на песке яблоки, оставив на сладкое недоеденную грушу, смертная судьба простоволосой стрелочницы оставалась все еще болезненно неясна.

VII

Театральная площадь, на которую вышел, пройдя сквозь похожий на сумеречную внутренность корабля костел и пустынную розовую аллею похожего на пригородный сад кладбища, пахнущего свежей землей и полного шороха шагов невидимых людей и голосов священников, неразборчиво поющих и говорящих на древнеболгарском, была пустынна, как будто в городе совсем не было зевак, и начиналась сразу за короткими копьями кладбищенской решетки, как солдаты, мимо глаз которых плывут тучи рыб, утонувшей в разросшихся под деревьями кустах шиповника. На самом деле площадь была полна людьми, но эти люди были как-то одиноки и почти призрачны. Клювин шел почти сквозь них, как будто кладбищенский лес неустойчиво отразился в воздухе.