* * *
На первом курсе я была комсоргом группы (сработала моя комсомольская путевка) Вначале я взялась за дело столь же ретиво, как и в школе, но посетив несколько заседаний институтского комитета комсомола, была поражена тупостью и серостью его состава. До меня стало доходить, что мое прежнее рвение не имело ничего общего ни с идеологией вообще, ни с комсомолом, в частности. В моей школьной жизни идеология не особенно мешала, больше походя на докучливый фон, с которым я привычно мирилась, не задумываясь о сути явления. Мне просто нравилось находиться в гуще событий, что-то постоянно организовывать и общаться с себе подобными. Но в институтском комитете я не нашла ни единого человека, с которым мне бы хотелось иметь дело, напротив, появилось страстное желание бежать оттуда прочь, чтобы не смотреть на эти тупые рожи и не слушать их трескучей болтовни. Я стала под тем или иным предлогом пропускать собрания, что вызывало недовольство и косые взгляды наших лидеров. Они только искали повода, чтобы расправиться со мной, и случай не заставил себя долго ждать.
По случаю Дня Победы назначили сбор в находящемся по соседству Театральном институте. Явка всех комсомольцев была обязательной. Но поскольку известили только накануне, у всех уже были свои планы, и никто из нашей группы не явился (я тоже не пошла, но у меня была какая-то уважительная причина, о чем я заранее предупредила секретаря). Вскоре после праздников меня вызвал секретарь комитета комсомола и объявил, что я представлена к исключению из комсомола за саботаж важнейшего идеологического мероприятия. Я не поверила своим ушам. Мои доводы потонули в львиных рыках и потоках заученной бессмыслицы. Мне припомнили все "подвиги", числившиеся в моем досье. Я вышла ошеломленная и раздавленная. Воображение услужливо рисовало картины моего бесславного будущего, вплоть до торговли семечками на базаре (вылет из комсомола означал автоматическое исключение из института).
Я прорыдала белугой до самого комсомольского собрания, где меня должны были официально исключить. Возле деканата, на доске объявлений, все это время красовалась "Молния", извещавшая о предстоящем собрании и его повестке, где моя фамилия соседствовала с местной воровкой, пойманной несколько раз с поличным. Вот такая славная компания.
Друзья, не меньше меня ошеломленные происходящим, пытались что-то предпринять. Верный Женя Х. немедленно предложил мне руку и фамилию (он уже намекал на это раньше, а тут решил, что судьба оказалась у него в союзниках). Он утверждал, что если я сменю свою неблагозвучную фамилию на его (то есть его отца - весьма уважаемого в институте человека) - это меня обязательно спасет от гибели. Но я отказалась наотрез.
Неожиданно для меня, а, главное, для секретаря, собрание пошло совершенно по иному руслу. Группа негодовала, но вовсе не по поводу моей "антисоветской деятельности". Всем миром меня отстояли. Секретарь покинул собрание посрамленным, его тупая лоснящаяся морда выражала смесь изумления и негодования. А я уже никогда больше не участвовала ни в какой общественной работе, имевшей хоть малейший привкус идеологии. Прививка не прошла даром.
* * *
Институтские годы в основном ушли на решение мировых проблем: на меньшее мы не замахивались. Мы повадились сбегать с лекций, забирались почти под самую крышу в небольшие пустующие аудитории (классы для занятий актерским мастерством) и спорили до хрипоты. Мы редко приходили к единому мнению, но все равно после этих споров оставалось приятное послевкусие и удовлетворение, как от хорошо проделанной работы. Кроме этого, мы упивались общением не только друг с другом, но и с внешним миром. По сравнению с весьма ограниченным школьным мирком наш круг значительно расширился и стал гораздо разнообразнее. Много времени мы проводили в кафе "Лакомка", стихийно превратившемся в молодежное. Там собирались студенты из разных институтов, шла подготовка к экзаменам. В моем архиве, который я уничтожила только перед переездом в Америку, сохранились с тех времен салфетки, исписанные математическими и физическими формулами. Я - известный Плюшкин: всегда хранила всякие бумажки, что было вечным поводом для насмешек друзей.
Денег постоянно не хватало: стипендия у тех счастливчиков, которые ее получали, была крошечной - всего 28 рублей (гуманитарный вуз), а сколько надо было всего охватить: театры, кино, концерты, импортная косметика, сигареты и прочее. В моей компании стипендии никто не получал: выдавалась она только тем, у кого в семье достаток был совсем нищенский. С середины третьего курса это положение изменилось, и на получение стипендии стали влиять только оценки. Для меня это уже не имело значения, так как я вышла замуж, и в моей новоиспеченной семье ситуация была совсем плачевной. Муж зарабатывал огромные деньги: 86 рублей 38 копеек - особенно умиляли эти копейки. А еще через месяц мы лишились и этого заработка, правда, к этому времени Витя перешел на полное государственное обеспечение. Так что на третьем курсе я стала ежемесячно вносить в семейный бюджет целых 35 рублей (мы уже стали старшекурсниками, и нас щедро вознаградили за это).
На первых курсах мои родители, чувствовавшие свою вину за то, что оставили меня без средств к существованию (это из-за их "огромных" заработков мне не давали стипендии), предложили мне выбор: выплачивать каждый месяц по 28 рублей или давать ежедневно по рублю. Конечно, мне больше приглянулся первый вариант: до этого я никогда еще не владела таким количеством денег одновременно, очень уж хотелось почувствовать себя состоятельным человеком, хотя бы в течение первых нескольких дней. Разумеется, родители никогда не отказывали своему единственному чаду в дополнительных инвестициях, но просить не хотелось, и я обращалась только в случае крайней нужды.
Из-за вечной нехватки денег нам не удавалось разгуляться, но нас это не особенно печалило. В "Лакомке" мы чаще всего пировала с помощью пары кофейников (в кофейники эти помещались четыре маленькие чашечки кофе), растягивая сие удовольствие на весь вечер. Голод обычно утолялся одиноким пирожком (метрополевские пирожки с мясом и капустой славились на весь город - малюсенькие, они таяли во рту в одно мгновение), а иногда мы закатывали форменный кутеж: заказывали еще и по пирожному на двоих (пирожные здесь тоже славились и также были вполовину меньше обычного размера).
Как я уже говорила, учеба в нашем институте "культуры и отдыха" была не слишком обременительна и не особенно отвлекала от прочих дел. Мы не часто баловали лекции своим посещением, институт в основном служил местом встречи и стартовой площадкой. Но ежели мы все-таки забредали на лекцию, всегда находилась интересная литература, предназначенная для срочного прочтения: мы интенсивно самообразовывались; главным образом, увлекались разными философскими течениями, особенно в моде тогда был экзистенциализм. Читали Сартра, Камю, Симону де Бовуар, но не гнушались и Ницше с Фрейдом, в общем, жадно поглощали все, что попадалось под руку.
Институт стал для меня и моих подруг окном в мир, в независимость. Мы все поступили сразу же после школы, в семьях нас содержали в достаточной строгости, и мы жаждали свободы. Правда, понятие независимости было у нас весьма своеобразным - в то время это означало всего лишь возможность вырваться из-под родительской опеки и бесконечных запретов. Когда, уехав в колхоз, мы, наконец, дорвались до свободы, воображения хватило лишь на то, чтобы начать курить и просиживать за играми в "дурака" до глубокой ночи. Но и это тогда казалось серьезным завоеванием. Особенно пьянило отсутствие постоянного надзора и одергивания.
Еще одним шагом на пути к независимости стало празднование отвальной. Тут нам явно изменило чувство меры, сказалось полное отсутствие опыта. На все деньги, что удалось наскрести у обитателей нашей квартиры, мы закупили водку, на закуску же, практически, ничего не осталось. Водки оказалось так много, что большая ее часть осталась нетронутой, мы даже не подозревали, как мало нам требовалось, чтобы отключиться. Я оказалась среди наименее стойких. Сознание покинуло меня немедленно после первой же порции и вернулось только среди ночи, когда я в ужасе проснулась, почувствовав на своем теле целое стадо холодных лягушек. Оказалось, что меня со всех сторон обложили кучей мокрых тряпок. Наутро после "веселья" мое состояние стало еще более плачевным. Я с трудом сползла со своего "ложа" и никак не могла найти силы одеться и причесаться. Руки не слушались, все мышцы ныли, как после жестоких побоев, не говоря уж о голове.
