"ББ" ВЫСШЕЙ КВАЛИФИКАЦИИ

Так до конца и не понимаю, каким ветром меня занесло в институт Культуры. Во все времена этот институт не пользовался уважением у масс, имел множество нелестных прозвищ - Ликбез, Институт Культуры и отдыха, Заведение мадам Крупской и так далее. К институту относились пренебрежительно и высокомерно, так и норовя пнуть его прицельно или походя.

Желая вернуть институту доброе имя, его ректор Скрыпник решил открыть факультет научно-технической информации и перевода, что было очень модным веянием времени. Это вдохнуло жизнь в уснувший, было, институт - по его жилам заструилась свежая кровь выпускников языковых школ. Очень скоро новый факультет стал набирать обороты, и восемь лет подряд держал первое место в городе по конкурсу на поступление, не считая, конечно, творческих вузов.

Мне самой никогда не пришло бы в голову всерьез подумать об этом институте. Но в последние школьные каникулы я случайно столкнулась с двумя пламенными агитаторами и фанатичными защитниками этого учебного заведения. Ими оказались мать и дочь Фрадкины - прелюбопытнейшая пара.

В последнее школьное лето я уговорила родителей предоставить мне свободу, то есть снять дачу, где я могла бы существовать самостоятельно. Обычно я проводила большую часть лета в Пушкине, куда каждый год отправлялись бабушка с дедушкой и куда меня неизменно ссылали под деспотичную опеку. Сей "отдых" я ненавидела всеми фибрами души и перенесла это чувство даже на ни в чем не повинное Царское Село, которое потом многие годы избегала.

На этот раз мне сняли дачу на берегу Финского залива, в Сестрорецке, значительно более почитаемом курортном месте, густонаселенном моими ровесниками. Формально мою просьбу о предоставлении свободы выполнили, но, разумеется, родители не могли оставить меня совсем без присмотра, посему под различными предлогами меня поселили в одном доме с семьей тети. Меня долго инструктировали. Мне повелели ежедневно возвращаться домой в условленный час, о чем следовало докладывать родственникам. Родители наведывались лишь пару раз в неделю для надзора и острастки. Вскоре ко мне пожаловала еще одна "пара глаз" - на побывку прибыла бабушка, папина мама. Ей я также обязана была докладывать о своих отбытиях и прибытиях, что, как водится, носило чисто формальный характер и не сильно меня обременяло. Докучали только ее постоянные жалобы и недовольства, а, кроме того, ежедневные требования пополнения запаса лекарств. Мое предложение сделать закупки хотя бы на пару дней понимания не встретило, поскольку лекарства непременно должны быть "свежими". Но все это я сносила весьма стоически, так как после "отбоя", доложив всем о своем возвращении, я немедленно выпрыгивала в окно (благо моя комната находилась в первом этаже). Пробравшись по-пластунски под окнами родственников, я оказывалась на свободе, где меня ожидала интереснейшая компания и масса увлекательных занятий: ночные купания, пение под гитару у костра, танцы, задушевные беседы, да всего и не перечислишь. Я хранила наивную уверенность, что мои ночные вылазки никем не обнаружены. Значительно позже я узнала от тети, что все ее семейство знало о моих проделках, но решило не докладывать об этом, видимо, посчитав, что "горбатого" исправить невозможно.

Вот там, в Сестрорецке, мне и повстречалось это занятное семейство, немедленно начавшее агитировать меня поступать в институт Культуры. Делали они это абсолютно бескорыстно. Старшая Фрадкина преподавала там историю КПСС, всем своим обликом полностью соответствуя данной миссии: некая смесь профессиональной революционерки и местечковой еврейки. Неизменно облаченная в сильно потертый и засыпанный перхотью деловой костюм, чья молодость явно совпала с ее собственной, с волосами, туго зачесанными назад пластмассовым гребнем (единственным украшением всего ее аскетического облика), она даже дома говорила на языке передовиц из "Правды" и "Партийной жизни". Она сразу же взялась обрабатывать меня, в чем, в конце концов, и преуспела. Ей вторила дочь - поздний ребенок очень немолодых родителей, существо навечно лишенное возраста, с обликом рано состарившейся девочки и наивностью малого ребенка, которая с годами только усиливалась.

Так на волне моды меня и внесло в этот институт, а вот с чем вынесло - это еще большой вопрос. То, что образование он давал никудышное, не оставляло сомнений. Я с изумлением наблюдала, как весьма солидные люди принимали всерьез (или успешно делали вид) все это наукообразие. Были, конечно, приятные, но редкие исключения: кафедра иностранных языков, кафедра психологии и отдельные жемчужины на общем, в основном, сером фоне. Состав преподавателей был достаточно случайным, кроме, разве что, специальных кафедр. Институт вбирал в себя почти всех, без особого разбора. Были тут и те, кто пострадал за убеждения и несговорчивость, и посему был изгнан из более престижных учебных заведений. Много было преподавателей-евреев, не допускавшихся в более серьезные институты. И первые, и вторые были, как правило, находкой для института. Один из лучших составов сохранился на кафедре иностранных языков, почти полностью перешедшей из закрывшегося института Иностранных языков. Тогда и созрела идея создать языковый факультет. Однако попадались и абсолютно гротескные типажи, как, например, наш преподаватель физики, уволенный из Университета (поговаривали, что за пьянство). После его лекций мы выходили с коликами в животе, но на экзамене он нам отомстил за этот гомерический хохот и вдоволь поглумился и над нами, и над нашим куратором - очаровательной молодой аспиранткой. Некоторые преподаватели вымещали на нас свои разочарования и жизненные неудачи, а другие, наоборот, взирали на нас равнодушно и свысока.

Наиболее колоритной фигурой был профессор кафедры технической библиографии Даниил Юрьевич Теплов. Внешним видом он напоминал состарившегося, раздобревшего и вечно обиженного ребенка. Человек необыкновенной эрудиции и широчайших знаний, он по первой профессии был математиком, а в наш институт пришел совершать революцию в информационных науках. Он занимался внедрением кибернетики и математических методов в техническую библиографию, исследовал вопросы энтропии информации. Лекции его были невероятно заумными и изобиловали терминами, о которых мы никакого понятия не имели и даже не знали, где можно было об этом узнать. Учебников не существовало, так как Даниил Юрьевич только работал над его созданием; задавать вопросы было совершенно бессмысленно - его девиз гласил: "Чем труднее студенту - тем лучше!", то есть перефразированная суворовская формула: "Тяжело в ученье - легко в бою!" Если же кто-то осмеливался задать вопрос, то получал в ответ, либо все ту же сакраментальную фразу, произносившуюся с изуверской усмешкой, либо пространный экскурс в область, никакого отношения к вопросу не имевшую. С его лекций мы выходили с сознанием своего полнейшего ничтожества, чего, по-моему, Теплов и добивался, получая огромное удовольствие и от самого лекторского процесса, и еще большее от вида наших постных физиономий. Мы всегда с ужасом ждали экзаменов, так как большая часть материала, так до конца и осталась для нас загадкой.

Общую библиографию преподавала интеллигентная дама со звучной еврейской фамилией и не менее звучным именем-отчеством (совершенно не помню ни того, ни другого, но фигура ее четко стоит перед глазами) с низким прокуренным голосом и чарующими манерами. Она называла нас "деточками" и "голубчиками" и относилась с нескрываемым сочувствием и симпатией ко всем студентам, а особенно к обладателям фамилий, не менее звучных, чем ее собственная. Во время экзаменов она периодически выходила покурить, объявляя об этом во всеуслышание, а возвращаясь, подолгу громко кашляла перед дверью прежде чем войти в аудиторию. Когда, отвечая, кто-то из студентов нес явную околесицу, на лице ее появлялась смущенная полуулыбка, она издавала какие-то горловые звуки и тут же бросалась помогать наводящими вопросами, фактически, подсказывая правильный ответ. Если же отвечающий исправлялся, подхватывая протянутую руку помощи, восторгам ее не было границ. Из ее уст еще долго сыпались выспренние похвалы в адрес "талантливого" студента.