— Все? — переспросила Мета. — Я и так тебе все сказала. Что еще? Разве добавить, что Паулюса я знала и до войны… Он наш сосед… помнишь — белый дом за забором… студент-архитектор…
— Увы, — ответил я желчно, — не имел чести… до войны со мной никто… из всяких там белых домов…
— Тебя же интересовали только стоики и Маркс, — улыбнулась она. — Этакий марксист в штанишках на помочах…
— Насчет штанишек я бы попросил вас…
— Да, пожалуй, еще голуби, от которых мы, честно говоря, не чаяли избавиться…
— Ну, а все-таки?
— Что — «все-таки»? Просто помогла человеку… после тюрьмы…
— После тюрьмы?
— Вот именно… его выпустили…
— Ага… А он… Жебрис?..
— Что — он? Ауримас, я не очень-то понимаю, к чему ты завел этот разговор…
— К чему? А он-то тебе помог? Хоть сколько-нибудь?
— Он? — Мета невольно поднесла руку ко лбу, будто силилась что-то вспомнить, а может, попросту откинуть упавшие на лоб волосы; мне показалось, она прячет глаза. — Он? Какой ты странный, Аурис. Ты же видишь — его нет.
— Уж не потому ли, что время другое… и ты опять…
— Какой ты все-таки наивный, Аурис! — Мета вздохнула и опустила руку. — Дурачок, право… — она улыбнулась. — Потому что тогда не было тебя. Доволен? Потому что ты был в лесах. Или в степях. И там, под Орлом… Это тебя устраивает? Тебя устроило бы, если бы я ответила так?
— Думаю, это было бы нечестно. До войны ты никогда…
— До войны?
— Конечно… ты никогда в мою сторону…
— О! Да ты как будто обижен! — она робко засмеялась. — А по какому праву? И какое это может иметь для нас значение — то, что было? Сейчас? — Она протянула ко мне руку; ладонь была податливая, теплая и уютная. — Сегодня? Какое?
— Выходит, может, — со вздохом произнес я, но руку не отпустил; мы снова, по-ребячьи держась за руки, побрели по утоптанной скрипучей дорожке среди дубов.
И правда: какая разница, думал я, постепенно снова погружаясь в то празднично-мирное безмолвие, которое витало над нами с самого начала; возможно, оно было обманчивым, зыбким, не скажу, но оно было мне нужнее, чем это неожиданное дознание, которое грозило разгореться пожаром; я не хотел спорить! Я боялся потерять этот вечер, которого так долго ждал — быть может, с самого детства, потерять эту руку, от которой исходило такое животворное тепло, эту вновь показавшуюся на лице Меты улыбку, печальную улыбку, эти русые волосы, которые просвечивали сквозь снег, словно сквозь вуаль; я боялся! Какое это имеет значение, раздумывал я, при чем тут какой-то Жебрис, ведь я люблю Мету, я любил ее давно, — наверное, всегда, хоть и не смел об этом помыслить, не смел признаться самому себе; я повсюду разыскивал Вайсвидайте — мотылька с голубыми крапчатыми крылышками, с тонкой талией, перетянутой белым кушачком, искал ту, чье лицо темнее волос и все равно белое, гладкое и нежное; искал белейшую птицу; я носил с собой письмо Даубараса, точно залог новой встречи с тобой, Мета (не сердись на меня, Ийя), хотя и чувствовал, что оно жжет мне грудь, прожигает, точно раскаленное докрасна железо; но я должен был найти тебя, Мета, потому что ты была нужна мне, ты была и есть. И, может быть, еще будешь. Может такое случиться, потому что… Я всюду искал — и нигде не нашел Вайсвидайте, я не искал Жебрене… я не знал такой, не был с ней знаком, ведь ты… Юту на руки и бегом, верно; но от кого и куда — в Агрыз? Нет, нет, мой друг, — что мне делать там, в Агрызе, я ведь каунасская, никуда из Каунаса… Другая, конечно, другая, хоть и похожая, хоть и судьба у нее могла сложиться точно как у той… Юту на руки и бегом, правда? Недалеко, видно, ты убежала, коль скоро очутилась в объятиях этого Жебриса, впрочем… Передал, ответил я Даубарасу, — так и не отыскав тебя; ну и как, спросил он; ну и никак, ответил я; никак? Ничего она мне не сказала, засмеялась и ничего не сказала; засмеялась? Ты слышишь, Ева, — она, Мета, посмеялась надо мной; тоже мне нашла над кем смеяться…
Я тряхнул головой, будто наяву расслышал голос Даубараса, и огляделся. Мы шли все по той же Дубовой роще, только по другой ее окраине, близ туннеля, который зиял где-то внизу и в ночи, обозначенный всего несколькими тускло посвечивающими лампочками; там гремел поезд. Но виднелся лишь локомотив со светлым провалом тендера и желтыми, точно подсолнухи, огнями; порой из-под вагонных колес взметались искры. Это был простой пассажирский, он только что вынырнул из туннеля, и оттого еще не осветились его окна; захотелось быть там. Сам не знаю, почему вдруг захотелось оказаться там, за темными окнами, я вполне отчетливо вообразил себя сидящим у окна и как я гляжу на гору за окном и вдруг замечаю высоко, среди дубов, два зыбких силуэта — двоих заблудших в ночи; а вдруг мне лишь померещилось — что там двое, вдруг просто мелькнуло в глазах — поезда катят быстро. По рельсам, в четком направлении. Не то что мы. Я. Или Мета — Мета — Мета — —
— Послушай, — вдруг сказала она, словно почувствовав, что мои мысли ускользают куда-то прочь от нее, и возвращая меня снова туда, где мы с ней стояли, — в рощу на горе; поезд, подавая гудки, медленно подползал к станции. — А где оно… это письмо?
— Понадобилось? — я выпустил ее руку; я уже возвратился. — Серьезно?
— Гм, интересно, — ответила она.
— Сейчас… и здесь?.. — изумился я.
— Что в этом особенного? Лучше поздно, чем…
— Нет, Мета, — сплеча отрубил я. — Лучше никогда. Я уничтожил его. Сжег.
Я сказал это и вспомнил, что однажды уже ответил так: Даубарасу, теми же словами; однажды уже солгал; но разве мог я позволить себе такую роскошь — сейчас, когда… В конце концов, я позабыл его, то письмо; оно уже давно не жгло мне грудь и ничуть не беспокоило меня; я упомянул о нем лишь затем, чтобы Мета поняла, с какой стати я разыскивал ее по всему городу; чтобы она поняла и, возможно, оценила мое рвение; чего же ей теперь надо?
— Тогда скажи, — произнесла она, чуть помедлив, — почему ты завел весь этот разговор? Здесь и сейчас?
В ее голосе послышался как бы укор; это мне не понравилось.
— О Даубарасе?
— О письме.
— Потому что надо было сказать… когда-нибудь… — я высыпал эти слова, точно камни в ведро; мне надоело говорить о письме, поскольку это был разговор все о том же Даубарасе; будто больше не о чем говорить… Но и остановиться было непросто. — Мета, ведь я все знаю. И для тебя все это не новость…
— Что именно?
— Что некто Глуоснис все знает. Хотя зачастую и молчит. Хотя его сердце вроде открытой раны… и хотя ты…
— И что же — я? — поразилась она. — Ведь как будто ничего.
— Да, ничего, — согласился я; спорить с Метой мне, право, было тяжело. — Наша жизнь — нараспашку перед всеми.
— Перед всеми? Ты уверен? Аурис, что ты…
— Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы это было так, Мета.
Она помолчала.
— А может, это не очень-то хорошо, — сказала она потом, — что перед всеми… нараспашку… Не будь она такой распахнутой…
— Что тогда?
— Больше доставалось бы самому человеку. Больше хорошего. И одному ему.
— И тебе, думаешь, было бы легче?
— Мне-то, наверное, нет, — вздохнула она. — Но ему, бедняжке Йонису… О-о! — воскликнула она вдруг. — О-о! — повторила печально. — Я же совсем забыла!..
— Что с тобой. Мета? — спросил я. — О чем ты?..
— Мы ведь уговаривались! На семь!
— С Грикштасом?
— Ну да, с Йонисом… Билеты в оперный. Не забывай, я ведь его жена.
— Постараюсь… Хотя, поверь, это чертовски трудно. Как и то, что ты с этим Жебрисом… или с Даубарасом…
— О-о! Это совсем другое, Аурис… совсем!
— Что — другое? На редкость похоже. Во всяком случае, для меня, олуха. Как две капли воды похоже.
— Ах, Аурис! Если бы ты знал, как давно мы с Йонисом нигде не бывали… сначала его приступы, потом…
— Совесть заговорила? Наконец-то…
— Ты уж не смейся, ладно? Не спеши с этим. Не все стоит высмеивать, Аурис.
— Да я только…
— Ты понятия не имеешь, что это значит, когда такой человек… когда все время какое-то предчувствие…
