Помнит! Я зажмурился, словно ярким светом резануло по глазам; он вспомнил — и в такой момент, когда мне, пожалуй, меньше всего этого хотелось; поистине прокуратура знает все. При чем тут Лейшисы? Соната? Зачем он это сказал?
— Дело? — повторил я это слово. — Вы говорите…
— Как же может быть иначе? — изумился Раудис. — Посудите сами: поступают сигналы — заводится дело… Как же еще, гражданин? Если уж мы за что-нибудь беремся, то беремся обеими руками. Обеими, да-да.
Он и впрямь сжал кулаки, весь подобрался, подошел совсем вплотную к Ауримасу, открыл дверь; Глуоснис бросился прочь.
Секретарша, надув свои неряшливо накрашенные щеки, по-прежнему сидела с поднятым пальцем над стертыми крупными клавишами; можно было подумать, что она ни разу не опустила палец на машинку; на Ауримаса она и не глянула. Зато он испытал желание что-то сказать ей; теперь ему хотелось разговаривать, даже спорить, орать — теперь, когда его выпроводили — —
— Обеими руками! Обеими! — воскликнул он. — Так-то оно лучше будет. Раз уж беретесь за что-нибудь…
Секретарша раскрыла рот, округлила огромные глаза и с несказанным удивлением воззрилась на Ауримаса, словно то был редкостный экспонат, удравший из музея; шуточки… в прокуратуре… И дверь положено за собой закрывать, вы слышите — у нас принято, выходя, закрывать дверь — и говорить «до свидания» прокурору и мне — Раудис возник на пороге — сутулый и сухой, как статья, этакий знак «параграфа» в кителе бурого цвета — появись тут еще разочек, мой друг, увидим, как ты тогда — —
Но обрушить свое возмущение было уже не на кого, поскольку недотепистого паренька и след простыл, — Ауримас быстрым шагом шел по аллее, по самой ее середине, дивясь тому, насколько здесь светло и людно; и все эти люди, подумать только, все до единого свободны, счастливы, совесть их не гложет; к прокурору их сегодня, надо полагать, не потянут… А завтра… Ауримас снова ощутил, как холодной струйкой прополз по спине пот. Он встрепенулся и прибавил шагу…
XIV
Потом я снова увидал прокурора — на этот раз во сне; но еще раньше — Старика, — ухватив мальчика за полы курточки, он тряс его изо всей силы, пытаясь дознаться, куда тот упрятал перо синей птицы; мальчик молчал; Старик исходил лютостью; их взгляды скрещивались, как копья, с ненавистью и силой; глазами они оба так и сверлили друг друга, будто именно глаза были способны испепелить противника, обратить в прах; это были, пожалуй, самые непримиримые враги на побережье, где они сейчас стояли, — оба упрямые, как два козла, как два разъяренных быка, уткнувшиеся друг в друга рогами; а возможно, и на всей земле… — отвратительный Старик и замухрышка-мальчик; а я, незваный свидетель, метался между ними, едва ли не касаясь их одеждой, проплывал, точно облако, — не дыша, беззвучно, прозрачный и невесомый, словно сам воздух, — но все слышал и видел; потом появился прокурор. Я опять увидал прокурора и чуть не заорал сквозь сон; сдержался, чтобы не спугнуть мальчика, который как будто уже заприметил меня, так как издали заморгал большими голубыми глазами; прокурор надвинулся на меня. Не Раудис, нет, совсем другой; это был другой прокурор, вовсе незнакомый и невиданный, но с такими же зелеными погонами, крупный, плечистый, с суковатой палкой в руке; он прошествовал мимо меня (вот удача!) и занес свою палку над Стариком и мальчиком; Старик съежился и выпустил мальчика, потом что-то крикнул прокурору (я не расслышал, что именно); тот замахнулся еще раз… мальчуган взвизгнул. И снова было утро, светило солнце, за окном чирикали воробьи; и снова в кухне хлопотала бабушка, как обычно, ворча себе что-то под нос — любила старуха побеседовать с умным человеком; гудел завод. Я встал и начал одеваться; сон продолжался; потом сел завтракать — комковатая каша без масла застревала в горле, потом сгреб тетрадки, рассовал по карманам, ушел… А сон все тянулся, длинный, нескончаемый сон — от детства до наших дней; мальчик по-прежнему стоял, съежившись, закрыв ладонями лицо, и по-прежнему его сверлил взглядом Старик, задрав кверху трясущуюся на солнце седую свалявшуюся бородку; потом они погнались за мной. И опять мы были втроем, как и в начале сновидения, и опять Старик маячил поблизости, посапывал и невнятно бормотал; и мальчик бежал рядом, но с другой стороны, семенил босыми ногами по плотной рыжей глине; а я шел между ними двоими, невесомый и все еще невидимый для них, скрытый своими мыслями от всех, и раздумывал, как обошелся бы прокурор с мальчиком, если бы тот не проснулся; думал о себе.
Все в моем сознании смешалось и перепуталось, и все представлялось сном — вечер в честь начала учебного года, ночь у Вимбутасов, конкурс, прокуратура; и сейчас, как и во сне, я словно чувствовал занесенную над головой палку, а нечто — невидимое и невесомое — равнодушно проплывало стороной; равнодушно? Откуда это пристальное внимание к моей особе — и Шапкус, и прокурор, не говоря уже о том, в бакенбардах, который — я был уверен в этом — строчил мне письма с угрозами; неожиданно для себя я оказался в центре событий, уводящих меня на некий неведомый путь, и если бы не бабушка да не Соната… Если бы не они, не знать бы мне нипочем, что со мной сделалось и почему я так переменился, с того самого дня, как… Нет, каких-либо явных, бросающихся в глаза изменений вроде бы не было — я продолжаю ходить, спать, есть, видеть сны, хотя и довольно жуткие; я сижу на лекциях, пишу контрольные, танцую, бегаю к Сонате… правда, реже, чем раньше, но не потому, что так посоветовал прокурор — чтоб ему провалиться, — а потому что…
Тут я призадумался и огляделся по сторонам — шел я по Дубовой роще, Старика не было, исчез и мальчик, исчез сон: могучие, раскидистые деревья над моей головой словно вникали в то, что я им толковал — а я в самом деле говорил, только не им, а себе самому; Сонату я навещал реже, и если бы спросили почему, я бы, пожалуй, не смог ответить; просто с того дня — ВИЛЬНЮС, РЕДАКЦИЯ, НА КОНКУРС написал тогда я и вместе с этим письмом будто скинул в почтовый ящик себя самого — прежнего Ауримаса, которого поджидала в тот день Соната; Соната Соната Соната — шуршала ручка; Ауримасу в день рождения — Соната; она поджидала — не дождалась — прежнего не было, а этот, новый… Он все еще озирался вокруг младенчески удивленными глазами, будто в самом деле только что появился на свет; он еще ничему не верил — когда спрашивали другие, и уже чему то верил — тайком, наедине с собой; он получит премию, а покамест… Покамест прокурор велел мне никуда не отлучаться из Каунаса, пока мое дело не закрыто; дело; ловкач этот Жебрис, обвел меня вокруг пальца, теперь Раудис меня в порошок сотрет, — какое это имеет значение, что мы когда-то из одной баклажки… Да и Гарункштис пока что… Неужели ты думаешь, я, Гарункштис, допущу, чтобы наш истинный друг… комсомолец… — вспомнил я и чуть было не ругнулся, словно меня больно ущипнули… Неужели ты думаешь?.. Значит, только как комсомольца… Ну и что же, оттопырил губу Гарункштис, когда на следующий день я, правда довольно осторожно, спросил у него, каким образом меня приняли в секцию, — разве я не видел, как они… Ладно! Видел не видел, отмахнулся Гарункштис; станем тут устраивать вечер воспоминаний… И как ты полагаешь: надо или не надо нам укреплять секцию политически? Политически? Конечно, надо, но… прежде всего, как-никак талант… Пошло поехало! Да разве я допущу, чтобы тебя… активиста… насколько я разбираюсь, драгоценный мой… Стало быть, как активиста? Меня — как активиста? Ну, завел пластинку, сил нет… уж как мы делаем, это… Важен сам факт — тебя приняли, а что до мельчайших подробностей, деталей… Нет уж, выкладывай до конца, я схватил Гарункштиса за отвороты пиджака — как Старик мальчика; Мике, мы с тобой не дети. Не дети? Это еще как сказать, покачал Мике головой; все мы дети, Ауримас. И все играем. Все? Конечно, все. Мике медленно отвел мою руку и перевел дыхание; и ты, и я, и Грикштас… И даже Даубарас. У него, слышал я, тоже такой комплекс… А уж если у кого он завелся… Комплекс? У Даубараса? А разве нет? — Мике взглянул на меня из-под своих косматых бровей; достопочтенный Шапкус достаточно много мне толковал об этом… когда мы ходили в «Тульпе» выяснять отношения… И если ты будешь молчать… В чем дело? Говорят, Даубарас сам кое-что на этот конкурс представил… Ну, это ты, дружище Мике, загнул… Загнул? Загнул, милый мой, или не загнул, а говорят… Слушай, может, поищем где-нибудь пива, ни с того ни с сего предложил он; у нас на факе такая духотища, рвутся голосовые связки. Радиаторы чуть ли не докрасна раскалены, а еще говорят — перебои с топливом. А может, это от жары звенит в ушах, а? У тебя как? Нет, отвечаю, у меня не звенит. У меня, друг Мике, не звенит. Повернулся и ушел: пеняй на себя, Ауримас; и на что ты рассчитывал — на бурные аплодисменты?
