— Эко… масло вышло, — ворчала она, капая из бутылки на сковородку, где в мутной водице плавало несколько чешуек мелко настриженной картошки. — А без масла. Ауримас…
Бутылку она долго держала опрокинутой над сковородкой, гораздо дольше обычного, да еще сжимала горлышко пальцами, чтобы выдавить остатки из матовой, словно обмазанной мылом стекляшки; Ауримас избегал встретиться с ней взглядом.
Он еще больше помрачнел, и хотя бабушка ничего после этого не произнесла, Ауримас чуял, как в грезу опять вторгается действительность — просачивается сквозь все окна и двери; как-никак есть надо каждый день. И разговаривать с бабушкой — пусть даже о чем-то постороннем, и видеть, как все пуще хмурится ее озабоченное лицо, как тускнеют, угасают глаза; не свести концов с концами. И виноват он, двадцатилетний байбак, который сел на шею старой бабке; писатель; на премию, видите ли, нацелился… То ли будет, то ли нет, хоть Даубарас и обещал; после дождичка в четверг… А если Даубарас просто пошутил, думалось ему теперь, и невозможно было смотреть в глаза ни бабушке, ни Гарункштису, ни Гаучасу, который наведывался к Глуоснисам, как в былые времена, о чем-то шептался с бабушкой, оба с тревогой глядели на него, точно на больного, которому уже не помочь; да чем тут поможешь, мил человек, если Даубарас просто пошутил, а он, дурак, поверил его шуткам, поверил этой байке для взрослых; этой прилипчивой, обволакивающей, дурманящей сказке.
И все равно Ауримас верил этим словам Даубараса — где-то глубоко, в самом потаенном уголке сердца; верил в этот слепящий пестроцветный сон, просто сил не было отказаться от него — Солдату нужны сны, писателю — мечты, потому что… Трудно сказать, что случилось бы, если бы не во что стало верить, — не стало бы снов, даже самые бодрые слова Мике (у него, кажется, опять был выплатной день) немногое могли изменить. Позабыв все на свете, Ауримас чуть ли не бегом мчался в читальный зал и листал газеты — вдруг? Ничего там не было; впрочем, как же — Черчилль, ООН, кулацкий саботаж; о конкурсе же — ни слова, хотя все сроки давно вышли; была и внушительная, на всю страницу статья об искусстве…
— А, дружище рабфак! — услышал он и увидел его — хлыща в бакенбардах; Ауримас обмер — до того знакомым показался этот голос; студент отрастил пепельного цвета вислые усы, которые еще больше старили его. И весь он был сгорбленный, понурый. — Светлое грядущее нации!
Поутру, около одиннадцати, полупустой читальный зал был словно заполнен сумраком и мягкой сыростью, которую источали увешанные глиняными испарителями радиаторы; голос, как почудилось Ауримасу, внес ветер и стужу.
— Стало быть — культуру в быт? Вырабатываем самосознание?
Без лишних церемоний студент плюхнулся на стул рядом.
— Читаю, — Ауримас нехотя оторвался от газеты; статья была интересная, хотя речь в ней шла о том, что происходило далеко от Каунаса и очень уж высоко, там, где воздвигаются памятники. — А чем плохо?
Он поднес ближе к лицу газету, закрепленную на светло-желтой планке; он даже отодвинулся, нимало не интересуясь ответом; не взыщите, но тратить на вас время…
— Почему же… — обладатель бакенбард пожал плечами и оглянулся, точно кого-то высматривая. — Очень даже хорошо. Усердие поощрялось во все времена.
— Вот и займись, почитай.
— Мне-то зачем? Я агиток не пишу.
— Агиток?
— А ты как думал?.. Литературой эту вашу белиберду не назовешь.
Вот как! Ауримас взглянул на него: ну, конечно, тот самый: лицо точно обструганное, нос острый, пухлые губы. Бакенбарды смыкаются с вислыми усами. Очень мило, мальчик, — зевнет он. Тогда мы еще кое-что увидим. Зуб. Тот, золотой…
А покамест…
— Ты-то… кто будешь? — спросил Ауримас.
— Не все ли равно тебе.
— По-моему, я тебя видел при писателях.
— Это тоже не столь важно.
— Я вот к чему: сам-то ты что написал — уж больно скор всех хаять.
— Во всяком случае, не агитки, будь спокоен.
— Тогда письма небось?
Выскочило неожиданно — Ауримас ужаснулся; письма — почему письма?
— Письма? — Обладатель бакенбард сверкнул глазами, холодными, как и его голос. — С чего ты взял?
— Тебе это подходит.
— Что именно?
— Письма строчить.
— Какие письма? — переспросили бакенбарды; голос дрожал — Заговариваешься, мой мальчик…
«Что ж, мальчик…»
— Струсил?
— Я? Чего мне трусить?
— Выходит, есть чего — ишь напугался… Глаза выпучил. А я, между прочим, не привык спорить с утра…
И отвернулся, давая понять, что бакенбарды его больше не интересуют. И усы тоже. И тон, которым все говорилось. Еще чего! Это тебе не торжество с новичками, милейший, — будь это собрание сегодня, я послал бы такого распорядителя ко всем чертям; вошли во вкус! Нынче все равны; и если ты, усач, будешь цепляться… Поверх газеты он глянул на студента, который продолжал сидеть на прежнем месте и, медленно постукивая пальцами по столу, холодными глазами смотрел на стену перед собой; взгляд Ауримаса словно пробудил его ото сна.
— А хочешь? — спросил он, медленно поворачиваясь, уже без этого своего постукивания пальцами по столу. — Хочешь стать человеком?
— Человеком?
— Знаю, хочешь.
Он придвинул свой стул ближе; Ауримас положил на стол газету — опахало из желтой рукояти, со статьей, которая его интересовала; другие опахала повисли на полке близ двери; там ютился тощий, как гвоздь, библиотекарь — издалека блестели пуговицы его кителя; на студента с Ауримасом он не обращал внимания.
— Знаешь?
— Ты им не нужен.
Так и есть: он… Совершенно точно. Письма писал он, усатый, в бакенбардах; это его короткие фразы-обрубки…
— Нация не простит.
— Постой, кому это я не нужен?
— Большевикам. Даубарасу. Даубарасу и Грикштасу. И, понятное дело, Гарункштису этому.
— Гарункштису?
— Вот именно, закадычному другу Гарункштису. Тому самому, кто на небезызвестном углу Аллеи Свободы…
— Каком еще углу?
— Где окошечки все в решеточках, вот на каком углу. Не понятно? Там, куда вы хотите весь наш народ…
— Гарункштис?
— Нация вам не простит.
«Нация вам…»
— И учти, мы так не с каждым…
— Вы?
— Мы.
— Кто это — мы?
— Не дошло еще? Неужели?
— Дошло.
— Тогда не спрашивай. Не старайся знать слишком много. Это вредно.
— И вы со всеми — так?.. — Ауримас закусил губу. — Именно вы? Со всей Литвой?
— С такими, как ты, мальчик, разговор может быть один и только один.
Мальчик, сплошь да рядом — мальчик. Мой милый мальчик… Шапкус! Черт подери, настоящий Шапкус!
Ауримас медленно оглядел собеседника.
— Чего уставился? — спросил тот и поднялся; сверкнул золотой коронкой. — Покупать собрался?
— Мне такого и даром не надо, — ответил Ауримас и тоже встал. Сдавило горло. — На дороге найду — не подберу.
— Ох, мальчик!.. Сказал бы я… ох, сказал бы кое-что… ты бы, как собачка… сейчас же…
— Говори!
— Нет уж, не тебе… и не здесь…
— Да кому хочешь! А ну-ка!..
— Я думал, ты человек мыслящий… литовец… а ты…
— А я?
— Такой же большевик, как и все остальные…
— И горжусь этим.
— Гордишься? Тем, что ты — как остальные? Как все…
— Ага!
— Тем, что ты — как Гарункштис? Или — как Даубарас? Казис Даубарас?
— Ну и что же?
— А то, что это тебе не по зубам, мой мальчик… Даубарас — в нем что-то есть… не отнимешь… а ты — рабфаковец с Крантялиса… и больше ничего… Светлое грядущее нации…
— Замолчи! Слышишь? Заткнись, а то…
Кто-то закричал, да так громко, что Ауримас съежился и обомлел — от ярости, которая ударила в голову горячей волной; он оглянулся — кто это заорал и заскрипел зубами — так заскрипел, будто вывихнул челюсть? Что-то надо было делать, что? Он снова оглянулся, увидел студента с бакенбардами — тот пятился к двери, увидел подшивку газет на соседнем столике; в глазах потемнело…
