До сих пор я не имел случая дать хотя бы краткую характеристику ген. Демьяненкова, проявившего, несомненно, выдающиеся способности управлять в течении долгих лет такими особенными учебными заведениями, как Михайловское Артиллерийское Училище и Академия, куда поступали наиболее способные и развитые юноши со всей России. Ни юнкера, ни офицеры не чувствовали к нему особого расположения; юношеские души хорошо различают, что руководит деятельностью всякого педагога: любовь к молодым людям или только честолюбие. Про Демьяненкова можно было сказать, что его сухая натура никогда не могла и не хотела понять переживаний не только молодежи, но и всех его подчиненных вообще. Будучи от природы несомненно умным человеком, — как говорится, «себе на уме», — он отличался также и особым упрямством, — свойством, которое особенно часто встречается у малороссов, к числу которых он принадлежал (его фамилия была Демьяненко, а «в» он прибавил, когда стал делать себе карьеру в Петербурге). Но свое упрямство он проявлял лишь в тех случаях,когда видел удовлетворение своему честолюбию и личную выгоду. Он был умным лицемером, умел пустить слезу, когда это было надо, быть умело рассерженным, не принимая близко к сердцу чужого горя и несчастья. Когда ему надо было восхвалить высшее начальство перед своими подчиненными, то он с присущим ему краснобайством не жалел выражений для его прославления; тут же, для более яркого сравнения с его предшественником, последнему отпускалось соответственное порицание. Я припоминаю несколько случаев, когда Демьяненков при подобной аттестации высших начальников попадал в очень комичное положение. Отлично понимая силу Ванновского, он сумел поставить себя перед ним в выгодное для своей карьеры положение и не противоречил тем изменениям, которые военный министр предлагал ввести в положение Артиллерийской Академии, хотя они и умаляли значение Академии, и значительно уменьшали права офицеров, ее окончивших. Однажды, сидя в преподавательской комнате, в которой присутствовало много преподавателей и профессоров, и, вероятно, предполагая, что его речи могут дойти туда, куда надо, он стал очень хвалить Ванновского, и ругать Милютина (военный министр при Александре II-м): «Да, — сказал Демьян, — я бы повесил Милютина за его деятельность для армии» (в то время Милютин, будучи глубоким старцем, жил на покое в Крыму). Прошло несколько лет, Ванновский ушел с поста министра, и один раз, когда надо было ругнуть за какое то дело Ванновского, Демьяненков, забыв, что он не раз ругал Милютина, прибавил: «Вот Милютин не поступил бы так; это был талантливый военный министр». Присутствовавший при этом разговоре старший врач Академии и Училища доктор Гр. М. Николаев, не боявшийся никого, очень образованный человек, старожил Училища, ядовито заметил: «Да Вы, Ваше Превосходительство, совсем забыли, что Вы уже давно повесили Милютина».
Несмотря на то, что он относился ко мне довольно внимательно и делал мне комплименты, я не мог иметь к нему особого доверия и не мог хладнокровно переносить его высокомерного отношения к своим подчиненным и рабского преклонения перед сильными мира сего. В его речах, обращенных к юнкерам и офицерам, чувствовалась какая то приторность и неискренность. Стоя во фронте или присутствуя в качестве преподавателя, я всегда считал, что такие речи совершенно бесполезны для молодежи, и было бы гораздо лучше с воспитательной точки зрения ограничиться более формальными приветствиями по случаю торжественных дней, чем произносить какой то набор красивых фраз, не волнующих души собранной молодежи. Как профессор артиллерии он был совершенно не на месте, и надо только удивляться, каким образом мог пасть на него выбор быть преподавателем артиллерии Николая Н-го. Вероятно это обгоняется его знакомством с воспитателем наследника ген. Даниловичем, тоже окончившим Артиллерийскую Академию. Можно сделать упрек Даниловичу, что он не сумел из профессоров Академии выбрать более знающего артиллериста для наследника престола.
Демьяненков был холостяком, и жил с двумя своими сестрами очень замкнуто и скромно. У него никогда не было любовной привязанности. Получая хорошее содержание, он скопил сравнительно порядочные суммы денег, и мы все думали, что он оставит большую часть своего состояния для артиллерийской молодежи. Но он оставил только незначительную сумму (кажется, 1000 руб.) обществу вспомоществования бывших артиллеристов Михайловского Училища и их семьям, а остальные деньги завещал своим родственникам. В своей последней воле он вполне подтвердил уже ранее существовавшее мнение питомцев Училища и Академии, что он не был искренним другом молодежи.
г
Ободренный вниманием начальства и уважением со стороны слушателей, я еще более старался оправдать надежды моих друзей и близких знакомых, что из меня выйдет полезный химик. Нет хуже нервного состояния, когда со всех сторон ты слышишь, что твоя особа подает большие надежды, а ты еще не уверен в своих способностях. Я вспоминаю, что это время было наиболее тяжелым периодом всей моей научной деятельности, и самолюбие диктовало мне неустанно, что надо напречь все силы для того, чтобы внести свою лепту в любимую мною науку. Такое состояние невольно отражалось на моем здоровьи, я частенько чувствовал недомогание и плохо спал по ночам. Никакие удовольствия не могли оторвать меня от любимой работы, и моя жена не раз сердилась на меня за мою усиленную работу и нежелание хотя бы иногда получить какие-нибудь развлечения. Я ей говорил: «дай мне время защитить мою диссертацию и тогда я буду свободен». Я не отдавал еще себе отчета, что у настоящего ученого всю его жизнь главнейшее удовлетворение будет сосредотачиваться в области научных концепций. Но моя жена, хотя наружно и сердилась, — главным образом, оберегая мое здоровье, — но тонко понимала, что в основе я прав и что только интенсивной работой в молодости можно заложить настоящий фундамент для всей дальнейшей научной деятельности.
В конце 1894 года мною было обращено особое внимание на порядок присоединения бромистого водорода к алленовым углеводородам в уксуснокислом растворе и на изучение строения бромидов. Я отчетливо помню тот день, — 24 декабря, — когда я получил из диброма (полученного от присоединения двух молекул бромистого водорода к диметилаллену в уксуснокислом растворе) диметилтриметилен гликол, у которого гидроксилы стояли не рядом, а через один углеродный атом. Я привел эту дату потому, что ночью1 на 24 декабря родилась моя дочь Анна и мне не пришлось в эту ночь заснуть, так как в это время в доме была настоящая больница: приехавшая из Москвы теща лежала у меня в кабинете с инфлуэнцией, а маленький мой сын, Дмитрий, был болен дизентерией и только что начал поправляться. Несмотря на такую ночь, я решил, что для успокоения нервов лучше всего отправиться в лабораторию и заняться перегонкой полученного накануне гликола из дибромида. Зашедший ко мне в лабораторию мой коллега А. В. Сапожников был поражен, когда узнал от меня о рождении дочери и о моей работе после такой ночи. Но у меня было две радости в этот день: рождение дочери и получение интересного гликола, строение которого давало мне полное доказательство иного присоединения элементов бромистого водорода, чем это предсказывалось правилами Морковникова. Когда я доложил об этой работе в заседании Химического Общества в начале 1895 года, то М. Д. Львов, который сидел на заседании около меня, обернулся ко мне после доклада, крепко пожал мне руку и поздравил с открытием интересной реакции. Это открытие всецело принадлежало мне, вне всяких посторонних влияний и по предложению комиссии по присуждению премии имени А. М. Бутлерова, Химическое Общество присудило эту премию мне.
Премия была мне присуждена в 1896 году, когда я был заграницей в лаборатории А. Байера в Мюнхене и так как я не нуждался в то время в деньгах, то я послав благодарность за оказанную мне честь, пожертвовал эти деньги в фонд премий имени Бутлерова.
Мое положение в Академии и Училище не оставляло желать ничего лучшего, и мои ученики по Училищу так охарактеризовали в стихах мое отношение к делу:
