Ута подумала, потом вздохнула и предложила:
– Давай со Свенельдичем посоветуемся.
Эта мера всегда приходила им в голову, если они сами оказывались в затруднении. После бед ранней молодости Доля сжалилась над Утой: овдовев, та очень скоро вышла за побратима Ингвара – Мистину, сына воеводы Свенельда. Такой судьбе любая бы позавидовала: муж Уты был молод и недурен собой, а к сломанным носам парней девушки, выросшие близ дружин, привыкли и почти не замечали. Супруг ценил в ней племянницу Вещего, которая и его ввела в круг родни прославленного князя, относился с уважением. Свекор считался молодому князю Ингвару вторым отцом, имел хорошую долю в дани и добыче, сам вел заморскую торговлю, и в первые годы замужества Ута жила даже богаче своей сестры.
К тому же она успела убедиться, что муж ее – человек умный, способный найти средство помочь любому делу. Если сочтет его достаточно важным, чтобы снизойти.
Впрочем, если дело касалось Эльги, он всегда находил его важным.
Проводив сестру, Эльга завернула серп в рушник попроще, позвала отрока и велела отнести Скольду Кузнецу: княгиня кланяется и просит, чтобы выправил прямо сейчас, до вечера, но никому не показывал. Великан Скольд был самым добрым из Ингваровых дружинных кузнецов и охотнее всего откликался на просьбы Эльги. Может, неправильно было позволять простому человеку прикасаться к священному орудию, может, надо было самого Ингвара попросить. Но потом Эльга вспомнила, что у полян всякий кузнец считается сыном самого Сварога, а значит, не будет худа.
Пора было обращаться к насущным делам. Пару недель Ингвар с ближней дружиной провел на лову: объезжали все леса Полянской земли вдоль Днепра, загоняя вепрей. Близилась жатва, на репищах зрели овощи, а лесные свиньи причиняли урожаю большой урон. Всю добычу князь забирал себе: даже десяток туш в берковец-полтора каждая – не так уж много, если надо кормить шесть сотен человек, причем каждый день! Летом хранить мясо долго нельзя, и на поварне работа кипела круглые сутки: даже ночью при свете огня в очагах здесь разделывали туши.
За столы княжьего двора ежедневно садилось по паре сотен человек – свои гриди, всякие гости, не считая челяди, – но в доме не имелось другой хозяйки, чтобы присматривать, как челядь режет барана или свинью, разделывает тушу, из одних частей варит похлебку для всей дружины, самые лучшие обжаривает или тушит для воевод и бояр, что будут князем приглашены за стол. Каждый день пекли хлеб в печах особой «хлебной избы» на краю двора. Поодаль от жилых помещений стояла поварня: длинная изба с высокой кровлей, с широкими дверями на обоих концах – летом их растворяли настежь ради освещения. По сторонам тянулись длинные дощатые столы, а посередине чернели несколько обложенных камнем очагов. Над ними вешали большие котлы для каши или похлебки, ставили на решетках железные и глиняные сковороды для мяса, рыбы, блинов. На вертелах обжаривали части туш. Целыми днями из поварни тянуло дымом, княжеская челядь стояла вдоль столов, разделывая выловленную из Днепра рыбу, очищая репу, морковь, лук и чеснок. Особо назначенный отрок сидел с краю с точильным камнем: править ножи челядинок, которые те подносили ему все по очереди. Снаружи под стеной была устроена выложенная камнем яма, где для пиров запекали туши целиком. Эльга управляла всем сама и в душе гордилась, что у нее все сыты и довольны: от князя до последнего мальца.
Последние недели Эльга прожила среди пятен крови и куч внутренностей, среди запаха паленой щетины, топленого сала и уксуса, в котором вымачивали мясо перед готовкой. Печень и прочую требуху съедали сразу, сало и окорока солили и коптили для будущих пиров, мясо на ребрах и куски мякоти жарили, из ножек делали холодец. Каждый день ближняя дружина ела обжаренную грудинку с кашей. Эльга сама проводила среди туш целые дни, хорошо понимая: нельзя дать пропасть ни одному хвостику и ушку – ведь ей кормить эти сотни людей до конца осени, до отхода в полюдье. Зимой большую дружину будут угощать подвластные Киеву земли, но челядь останется на ее попечении. Зато ряды бочонков с соленой веприной и подвешенные к балкам в погребе окорока грели ее душу так, как не согрело бы самое роскошное греческое платье.
Бочонков едва хватило. Соль на исходе. Нужны новые корыта. И люди. Главное – люди! Княгине отчаянно не хватало челяди, и порой она работала сама, стоя за столами рядом со своими шестью служанками. Даже Добрету, кормилицу для Святки, ей вместо обычного дара для роженицы преподнес Свенельд. Та родила чуть раньше, но ее дитя умерло, поэтому молодая уличанка могла отдавать княжьему чаду все свое молоко, любовь и заботу.
Эльга стояла у двери поварни, глядя, как челядинки чистят рыбу, как вдруг совсем близко за спиной раздался знакомый голос:
– Ута сказала, ты меня хочешь. Так вот он я. Весь твой.
Эльга зажмурилась, подавляя желание сказать, что думает по поводу этого двусмысленного приветствия. Когда никто их не слышал, свояк Мстислав Свенельдич нередко пытался вовлечь ее в болтовню, напоминающую езду на костяных коньках по краю проруби; порой Эльга находила это забавным, но сейчас ее мысли были о деле и не хотелось тратить время на шутки.
Она обернулась, сразу поднимая глаза повыше – ростом Мистина превосходил всех в дружине. И не только ростом. Именно его, ближайшего своего человека, Ингвар посылал к матери в Хольмгард, и Мистина умудрился съездить и вернуться с успехом всего за три месяца! Теперь он был сотским ближней княжьей дружины: набирал людей, руководил упражнениями и обучением гридей, улаживал их раздоры между собой и с киевлянами. Его отец, Свенельд, следил за положением дел в большой дружине, половина которой жила в Киеве, а половина – в Вышгороде. Основой ближней дружины Ингвара стали его прежние отроки, большая в основном осталась от Олега Предславича – эти люди содержались за счет дани и оставались при том, кто ее собирал и распределял. Пока еще ни город, ни дружина не привыкли к новому хозяину, доверять Ингвар мог только своим прежним отрокам, и вот тут Мистина оказался незаменим: никто лучше него не умел следить за разговорами и настроениями. Все это оставляло ему так мало свободного времени, что даже до дома он добирался не всегда, нередко оставался ночевать в гриднице. Эльга видела его чаще, чем собственная жена Ута.
И на зов княгини он являлся так быстро, как мог.
Обернувшись, Эльга не поймала его взгляд: он смотрел куда-то ниже ее лица. В эту жаркую пору она одевалась в льняную сорочку и крашеный льняной же хенгерок – северного образца платье без рукавов, с лямками через плечо, сколотыми на груди продолговатыми узорными застежками. Такие застежки составляли и гордость, и сокровище всякой уважаемой женщины. А если между ними подвесить снизки стеклянных и серебряных бусин с подвесками, то на одной груди можно увидеть стоимость годовой подати с немалой волости – дворов из сорока-пятидесяти.
– Будь жив! – окликнула Эльга. – Снизки мои понравились?
– Будь жива! – На правах свояка Мистина наклонился и слегка коснулся ее губ вежливым родственным поцелуем. И как всегда, она невольно сделала глубокий вдох; в такие мгновения его становилось слишком много. – Удивительно красивые… – с искренним чувством добавил он. – Ни у кого больше таких нет.
– Отойдем! – Эльга кивнула ему прочь от столов, пока челядь не приметила, как свояк пялится на ее грудь, обрисованную двумя слоями льна.
Поскольку она сама ребенка не кормила, то грудь у нее осталась девичья, высокая, а после родов стала еще пышней. В разрезе сорочки выше хенгерка виднелась ложбинка между двумя нежными округлостями; попав в эту западню, взгляд свояка никак не мог оттуда выбраться.
– Скоро жатва, – начала Эльга, когда они вышли из поварни. – Мне придется идти зажинать. Надо будет сжать по ряду на двух-трех ближних полях, как Мальфрид делала.
– Я помню.
– Серп мы нашли, но я его три года в руках не держала, да и раньше – только пока нас Велемира учила… Свенельдич, глаза сломаешь! – Эльга подпустила строгости в голос.
