В последние годы они сосуществуют рядом, как двое случайных попутчиков в каюте парохода или в купе поезда дальнего следования. Согласно билетам их места оказались рядом, а поменять их уже нет возможности. Разница лишь в том, что пассажиры купе, испытывая взаимное недовольство друг другом, стараются скрыть его за внешней любезностью; они знают, что через несколько дней поездка закончится.
У Озолниека же запасы учтивости давным-давно кончились, а ехать надо, и неизвестно, где их конечная станция. И между двумя пассажирами этого странного житейского поезда, продуваемые холодным сквозняком неприязни, растут два произведенные ими на свет существа человеческих, которые хотя и связывают родителей, но не делают их друг к другу ближе.
Иной раз, задумываясь над своей семейной жизнью, Озолниек испытывал смущение, как если бы невзначай заглянул через окно в чужое жилье и увидел нечто не предназначавшееся для посторонних взоров. Он злился, если о ней заговаривали другие, и сам думать тоже ее желал, потому что это приводило его в уныние, а неуверенность и всякая меланхолия - свойства, которых Озолниек терпеть не может ни в себе, ни в других. Так вот и существуют два мира. Первый - его, Озолниека, работа - забирает щедро отдаваемую энергию, изобретательность и время, за все одаряя удовлетворением и радостью бытия; за пределами этого мира, в его тени прячется другой мир. В нем Озолниек перемещается ощупью, как слепец, спотыкается и падает, не в силах отыскать верный путь.
Как и обычно, ему на этот раз тоже сравнительно легко удается убежать из своего "антимира", главным образом благодаря тому, что есть еще много над чем поразмыслить: тут и предстоящий поутру смотр, и события нынешней ночи, и неизбежная встреча с прокурором, поскольку на Ерума надо заводить уголовное дело.
Озолниек еще раз перебирает в памяти то, что ему известно о Еруме, Певиве а Зументе а о взаимоогношениях внутри этой троицы. А что, если Ерум действительно нанес удар ножом, движимый только собственным чувством мести? Трудно в это поверить, но поведение подростков иной раз совершенно необъяснимо и чревато поступками, идущими вразрез с каким бы то ни было здравым смыслом. Год назад Смукулис, очень застенчивый и трусливый воспитанник, пырнул ножом Луриня, типа весьма сходного с Зументом. Никто не мог понять, как это могло произойти. Луриня удалось спасти от смерти только благодаря самоотверженности врача. Смукулиса, разумеется, осудили, и только после выяснилось, что приказ пустить в дело нож исходил от самого Луриня, поскольку тот не хотел работать, а хотел, видите ли, поваляться в больнице, поглазеть на хорошеньких медсестер. "Неужели тебе совсем не было страшно, что вместо больницы ты вдруг отправишься на тот свет?" - спросили тогда у Луриня, на что он ответил весьма "резонно": "Почему - на тот свет? Я же велел ему в живот бить, он далеко от сердца. А в животе что - требуха одна, кишки. Зашьют и - порядок".
Что и говорить, с помощью трезвого рассудка воевать с такими умонастроениями нелегко.
Озолниек снимает галстук, расстегивает сорочку и, предварительно позвонив дежурному и наказав разбудить его через два часа, засыпает за столом, положив голову на сложенные руки.
XVI
У входа в здание штаба стоит черная "Волга". Прибыли гости из министерства - полковник Аугсткалн и подполковник Ветров. Аугсткална Озолниек знает давно, а подполковник ему почти незнаком, он работает в министерстве всего месяца три и впервые приехал в колонию.
Плечистый, добродушный полковник чувствует себя здесь как хозяин, расспрашивает Озолниека то про одного, то про другого работника, интересуется, как у ребят дела с учебой, как закончился год. Полковник далеко не молод, голова седая, но он еще бодр и подтянут, а отлично сшитая форма делает его лет на десять моложе.
В проходной гостей и начальника приветствует представительный контролер в парадной форме. Напротив школы на мачтах полощутся алые стяги. Изза угла показывается и тут же исчезает фигура вестового - помчался доложить, что "уже идут" и, хотя гостей еще не видно, своевременно раздаются звуки марша и глухо бухает барабан. Газоны старательно причесаны граблями, на них ни обрывка бумаги, ни обломка сучка, низенькая ограда вдоль дорожек накануне побелена известкой и теперь сверкает ослепительной белизной; липкам уже лет по десять, они тоже празднично раскудрявилисъ молодой листвой, а оконные стекла, надраенные старыми газетами, рассыпают солнечные зайчики. В зоне чистота и порядок и, пожалуй, известный уют; приземистые старинные здания общежития и санитарной части, архитектурное убожество которых очевидно, - даже они, освещенные ярким солнцем, недурно вписываются в общий ансамбль.
В надлежащий момент музыка обрывается, один только барабанщик увлекся и бабахнул лишний раз, и этот одинокий удар - словно орудийный салют.
Ребята к Первомаю получили новую одежду и еще не успели ее затаскать. Сапоги блестят, у всех белые подворотнички, нет ни одной оторванной пуговицы, и гладко остриженные головы делают строй похожим на аккуратную грядку с тыквами.
Озолниек сбоку поглядывает на полковника: "Ну как, старина?" - и полковник улыбается. По части внешнего вида точки зрения Озолниека и Аугсткална совпадают. Начальник колонии большой мастер блеснуть внешним эффектом, он знает, что полковник оценит его по достоинству. А насчет остального - только бы не мешали действовать; Озолниек и сам со всем справится.
Воспитанники давно сами подравняли носки ботинок по желтой полосе на асфальте "проспекта Озолниека"; когда же дежурный воспитатель подает команду "равняйсь!", им остается только выпятить грудь и дружно повернуть головы.
Точно в момент, когда козырек фуражки полковника выныривает из-за липок, что стоят вдоль дорожек, раздается команда: "Смирно! Равнение налево!" То, что сегодня дежурит самый молодцеватый офицер, вовсе не случайно. После начальника у него в колонии лучшая военная выправка и безукоризненные командные навыки. Как видно, полковник тоже отличный строевик. И вот они стоят друг против друга навытяжку, оба подтянутые, статные, один докладывает, другой принимает рапорт. Хоть лица Аугсткална и не видно, Озолниек знает, что полковник доволен.
