Приятели Лазара окружили его вниманием, как человека, потратившего силы на какое-то важное действие… Это внимание выражалось в их жестах и движениях… Мне это было трогательно… Лазар еще поел, теперь побольше… потом заговорил с Борисом… Борис видно был ему вроде наперсника… У меня так заколотилось сердце, что я ничего не могла расслышать, и музыка мешала… Уже начали некоторые танцевать и выглядели некрасивыми; с этой открытой похотью; неуклюжими, даже когда хорошо двигались; и какими-то очень грубыми…

Я решила уйти… Свет притушили… И я совсем испугалась, боялась оставаться среди этих людей… Даже о Лазаре перестала думать… Я прошла немного, держась у стены; и поняла, что и он встал… уже не могла понять, какие у меня чувства… Я вышла в прихожую и раскрыла входную дверь… Лазар подошел и спросил кротко и спокойно, можно ли ему проводить меня… Он перекинул куртку через руку и в той же руке держал книгу по математике… Я сказала «да», больше ничего не могла произнести… Мне говорили, что у меня красивый голос; и теперь я заметила, что старалась, чтобы это одно короткое словечко звучало нежно и красиво, и почему-то мне хотелось, чтобы отчужденно оно звучало, а то вдруг Лазар подумает, что я легко соглашаюсь и похожа на других… И мне стало мучительно, что я уже что-то рассчитываю; что-то делаю нарочно, специально, и значит, обманываю Лазара…

Мы немного прошли, он спросил, куда мне, я сказала… Можно было идти пешком… Мы молчали… У меня сделалось какое-то странное желание обязательно произнести что-то… Пробежала собака… «Собака бежит…» — сказала я… И вдруг он повторил так неожиданно: «Собака бежит…», с какой-то нежностью и умилением… И взял мою руку… Теперь мы шли и он держал мою руку, но не вел меня под руку и не держал за руку, а как-то бережно удерживал на весу мое предплечье… пальцы его были хорошие, плотные, и давали мне такую человеческую живую теплоту…

Я так хотела ему сказать, что он ошибается, что я не стою этой умиленной его нежности; и я совсем не хрупкая, только могу показаться такой, а если распрямлюсь, то даже большая и крупная… Но я боялась; не знала, как это все сказать; как сказать ему эту правду так, чтобы не потерять его…

Я думаю, у Лазара с Борисом уже какое-то время перед этим шел спор, и это был, в сущности, спор о свободе… Если проще, то Борис считал, что Лазар должен искать таких людей, которые дадут ему многие блага, сделают его жизнь более свободной; и за все это, как бы в обмен, Лазар будет им давать наслаждение своей красотой и всеми своими свойствами… И не только о женщинах шла речь… А Лазару тогда казалось, что у него так много этой красоты и всех этих его свойств, что незачем ему покупать на них свободу для себя, когда он может сам щедро эту свободу, это счастье дать… А я показалась ему таким несчастным существом?… как раз такая, чтобы все отдать щедро мне?…

На работе он теперь просто раб; он делает что-то, ему дают деньги на жизнь, как рабу — его пищу; и никаких утонченных отношений взаимного наслаждения, никакой тонкой купли-продажи… Простое грубое рабство… Конечно, мне кажется, что так чище и честнее…

Однажды он сказал, что мне нужно научиться любить себя, даже просто свое тело, свое лицо… Мне это действительно очень трудно… А любить Лазара мне легко…

Бедный мой Лазар… никогда он отпуск не берет… Ни на море не ездит, ни в горы… никуда мы не ездим… Может быть, когда я умру… Он снова женится — тогда… Я знаю, о чем он мечтает, — о какой-нибудь молодой толстой девчонке с накрашенными губами… Какая мелочная примитивность… Мне очень плохо!.. Я так ревную, так подозреваю его, как будто бы совсем не люблю… А!.. Пусть… Пусть и он поживет… Боже!.. Мне так тоскливо, так печально…

Борис приехал на лето со своей женой. Ее зовут Хели. Это, вероятно, Хелена… Мне кажется, это какое-то странное имя для немки; или я просто не знаю… А, нет… Хелла… Мне же Лазар говорил…

Ну, Лазар переговорил с Борисом и Борис согласился прийти к нам в гости, вместе с ней, конечно… Лазар уже сейчас мучается; брови его сдвинуты — как судорогой сведены, а в глазах — боль, равная телесной… Телесная все-таки хуже, чем боль души, телесная — неблагородная, терпеть ее больнее, страдаешь от нее больше, она — бессмысленная…

Может, Лазар и хотел бы увидеться со своим прежним другом, вспомнить их прежние разговоры, шутки и надежды… Поболтать наедине, чтобы они оба почувствовали на время ту прежнюю легкость, и веселье молодости… Но только непременно наедине, чтобы при этом не было жен, и никого не было, только они вдвоем; и ни лжи, ни фальши, а если и немного зависти и сожаления, то все равно искренне и открыто… Но ничего такого не будет… Лазар приглашает Бориса для того, чтобы обратиться к нему с просьбой… И мы уже заранее мучаемся, нам ведь предстоит целый вечер, полный притворства и унижений… Бедному Лазару так плохо, и я никак не могу разговорить его, утешить и успокоить. У меня не получается. Он чувствует себя одиноким, покинутым, он раздражен и уже измучен…

Детей Лазар с утра решил отправить к Софи. Девочки обрадовались, они еще такие маленькие, время для них течет медленно и наполнено неожиданностями… Каждая прогулка — это игры и приключения… Они любят свою тетю, Софи рисует им кукол и платьица для этих кукол, и вырезает, и они все играют… Я не умею рисовать таких куколок… Но Лазар Маленький оскорблен, он считает себя достаточно взрослым для того, чтобы оставаться с нашими взрослыми гостями. У Лазара Большого уже нет сил что-то объяснять сыну. Да и что объяснять? Сказать, что мальчик помешает нам что-то выпрашивать, унижаться; это сказать? Лазару моему двенадцать лет; он, должно быть, воображает, будто мы и вправду собрались беседовать с гостями, обмениваться занимательными мыслями, интересными мнениями… Отец ничего не хочет ему сегодня объяснять. Но надо отдать должное Лазару Большому; когда голос его звучит сухо и сурово, дети понимают, что надо подчиняться и оставить в стороне все споры и возражения… Вот я так не умею…

После завтрака Лазар велел мне отвести детей к Софи. Мне так грустно видеть и чувствовать, что наш мальчик уверен в нашей несправедливости к нему. Самолюбие его уязвлено, он цепляется за какие-то мелочи; он говорит, что не понимает, почему я должна их провожать, неужели он сам не может идти со своими сестренками и присматривать за ними по дороге… Тогда я ему быстро шепнула: «Я хочу уйти хотя бы ненадолго, Лазарчо…» Он смягчился, а я стразу пожалела о своих словах… Я и вправду хочу уйти хотя бы ненадолго, хочу еще немного передохнуть, а то вечером начнется… Но получилось, будто мы с мальчиком какие-то заговорщики против отца, это нечестно…

Вот мы выходим из подъезда… Лазар уже угадал, что я хочу что-то сказать ему… Он предлагает пойти через скверик… Девочки, довольные, что их не держат за ручку, бегут, припрыгивая, вперед… Тогда я полушепотом, наспех, рассказываю сыну, зачем приглашены гости, какого одолжения мы хотим попросить у Бориса… Лазар и без моих просьб сразу обещает, что никому не скажет… Какой он чуткий и умный… Но теперь… Должен ли отец знать о том, что сын все знает?…

— Знаешь, Лазар… Еще что… Не говори отцу, что ты уже все знаешь… Он очень измучился, не будем его еще больше мучить… А?…

Мой сын соглашается со мной… Теперь восстановлено равновесие, он теперь тоже участник наших планов и заговоров… Вот он почувствовал, как я сомневаюсь все-таки… Но он все понимает и не обижается на меня…

— Я не скажу… Никому… Не бойся…, — пальцы его правой, деловой, руки на миг прижимаются к тыльной стороне моей левой, сердечной, ладони… Он отнимает пальцы, а тепло, его тепло, я еще чувствую… Когда-нибудь он будет прикасаться к чужим девичьим и женским ладоням… Наверное, меня уже не будет тогда… Но я уже сейчас немножко ревную его… Мне кажется, они не смогут оценить, какое это чудо и совершенство — мой сын Лазар, сын моего Лазара Большого…

Мы выходим на улицу, я подзываю девочек, чтобы взять их за ручки. Лазар догоняет их и приводит ко мне. Младшая чуть подергивает мою руку. Она немного сердится. Обычно по выходным дням отец причесывает ей головку и завязывает бантик. Лазар, как многие мужчины, если уж берется за обыденные домашние дела, то совсем невольно придает им праздничное очарование. Пальцы у него такие изящные и красиво-умелые. Все он делает так красиво и интересно: — и еду готовит и прибирается… На головках у девочек он делает такие красивые цветки, пышные, нарядные, из лент… Маленькая изо всех сил зажмуривает глаза, так что ресничек не видно; и маленький милый ротик приоткрывается, видно маленькие тонкие молочные зубики… Вот она перестала чувствовать прикосновения отцовских пальцев, значит, можно раскрыть глаза… Она ахает и взвизгивает; складывает ладошки, как для танца, и делает перед зеркалом ритмические движения, — я заметила, что она любит смотреться в зеркало… Сегодня у нее на головке, вместо отцовского пышного бантика-цветка, скучная капроновая висюлька, это я ей завязала… Она идет, надув щечки, но вот она придумала, поднимает свободную ручку, теребит ленточку, развязывает и сминает в кулачке… Искоса глянула на меня; поняла, что я ничего ей не скажу, теперь встряхнула волосиками, вскинула головку и шагает гордая и довольная… В четыре года для нее так важна ее телесная красота? Старшая все-таки другая. Но иногда мне и в ее характере видятся задатки какого-то совсем женского, взрослого практицизма, неприятного мне, какие-то совсем мелочи…